27 приключений Хорта Джойс

— А ты меньше разговаривай, — советовал Хорт, — когда лезешь в гору, а то выскочит у тебя глиняный шар и укатится восвояси.

— Я, милый мой, — не унывал Рэй-Шуа, — в шар воткнул свои пять когтей и ему не вырваться. Больше боюсь за чайник— вода еще дальше глины. Ухх…

Когда, наконец, Рэй-Шуа разгрузился, Хорт поставил чайник на огонь.

Чукка, отрезав у пяти вальдшнепов головы и половину ног, не трогая перья, выпотрошила их и, положив в нутро масла, и посолив, передала Рэй-Шуа, который закатав в глину, как в яйцо, каждую птицу, положил в огонь жарить дичь. Это он делал мастерски.

Через сорок минут, когда все было налажено, Рэй-Шуа с важным видом знатока достал из глиняных яиц вальдшнепов, перья которых отделились, пристав к стенкам скорлупы.

Остро-вкусный аромат обвеял охотников.

Хорт налил по бокалу вина.

Все чокнулись за праздник весны, и ужин начался.

Чукка и Хорт хвалили мастера, ловко зажарившего дичь.

— Браво, романист, браво!

— Вот если бы я, — начал Рэй-Шуа, обгладывая жирную грудную косточку, — как вальдшнепов, мог быстро и вкусно зажаривать романы, — о, я бы тогда не бросил своего писательства. А то изволь сиди целые дни, недели, месяцы и мрачно, упорно-тоскливо высиживай свое загадочное произведение. И при этом тебе никак не известно, — понравится твое, пахнущее потом и кровью угощение, или нет, или не особенно. Ты же ходи, расправляй свою спину, массируй позвоночник, сколько достанешь, и кротко слушай, и нежно смотри усталыми глазами, как какие-нибудь критики из коммивояжеров будут скверно говорить или дурацки писать о твоей каторжной работе. А если даже и расхвалят — тоже мало интересно и — главное — не нужно. Я принципиально не читаю, что обо мне пишут.

— Кажется, — перебил Хорт, разжевывая кусочек от ножки и наливая по второму бокалу вина, — мы присутствуем при редком случае, когда писатель из кожи вон лезет, чтобы доказать в сотый раз, что писать не надо…

— Да, не надо! Чорт пусть рогами пишет, — горячился романист, — ему легче — это не его специальность, а мне трудно — у меня ноет спина от писания романов. К тому же гонорара хватает на 2–3 месяца. Не продай я свои книги для новых изданий нью-йоркскому издательству, сидел бы без текущего счета и не мог бы поехать с вами. Только финансы и оправдывают мое темное прошлое. А со славой — чорт с ней. Джек Питч и Ниа, и Наоми наперебой пишут о моем успехе, я же, ради спорта, смотрю только за возрастающей мускулатурой гонорара. Как и ты, Хорт, я убийственно нуждался в молодости и тогда меня гнали, били, не хотели помочь, не желали признать. Теперь мне это не интересно, ничуть, ни капли. И я допиваю свой бокал за тягу, за эту белую ночь весны, за волшебную нашу охотницу, за ее отца — отличного стрелка, за преданность нашей собаки. Пьем, празднуем!

Рэй-Шуа поцеловал Диану в холодное чутье.

Собака облизала свои губы, забила хвостом.

Чайник бурлил.

Хорт думал о Наоми… О ней…

Где-то в стороне слышалось позднее:

— Хорх-хорх…

19. Наоми писала

«Бесконечно дорогие люди, милые друзья — Чукка, Хорт, Рэй-Шуа.

Где вы? Почему так далеко от меня, что мне кажется, едва ли эти строки дойдут до вас, и вы — настоящие вы, которых я горячо люблю и помню — вы в самом деле своими глазами прочтете это письмо. Ну, буду верить, буду писать, писать с тем волнением, знакомым сияющим волнением, с каким привыкла встречать вас.

Прежде всего напоминаю, что я ваша птичка Наоми — стала взрослой, большой, серьезной, о чем упорно пишу в каждом письме к вам.

Я выросла настолько, что даже самой страшно и почти неловко.

Девушки моих лет — я это вижу — кажутся мне глупенькими мелкими девочками и с ними мне невыносимо скучно и пусто.

И я одиночествую…

Мой учитель и друг Хорт Джойс покинул меня — свою ученицу. Что делать мне?

Ведь это он — учитель мой — виноват в моем всевозрастающем разумении, в моем остром, обоснованном вкусе, в моей высокой интуиции, в моей светлой воле, как виноват в тоске моей по любимейшим друзьям, скрывшимся в лесах глубокого сурового севера.

И все же — девочка я в сравнении с вами и мне простительны будут эти строки, если я вздумаю рассуждать, будто впрямь взрослая.

Впрочем, и в рассуждениях я — ученица своего дорогого учителя: так беспредельно много он дал мне, насытил, окрылил, одухотворил.

Каждую секунду я чувствую его направляющую волю, как чувствую и Чукку и Рэй-Шуа.

Вы трое для меня — три непостижимых явления, три чуда, три мира, три счастья.

А то, что все вы трое вместе и где-то там — в землянке северных лесных гор, у холодной реки, — это захватывает мой дух от величия, я почти задыхаюсь от удивления и все, около вас совершившееся мне представляется фантастическим, сказочным, неимоверным.

Я рвусь к вам!

Но, как недостойная, смолкаю в немоте.

Я завидую счастью Дианы, что она с вами и смотрит па вас, и слушает слова. Завидую.

О, конечно, Диана лучше, интереснее меня: недаром же вы с таким восторгом пишете мне, как она изумительно достает подстреленных уток из середины заросшего озера, какие она делает крепкие умные стойки, как она чудесно анонсирует о ею найденной дичи.