30:70. Архитектура как баланс сил

В первую очередь на рождение и развитие нового стиля решающее влияние оказали отдельные формы и сам дух дальневосточной, китайской и особенно японской культуры. Последняя, как уже было сказано, стала мощнейшим толчком для переосмысления всех ветвей европейской культуры. Влияние японской культуры в сильнейшей степени испытывали такие разные по своим устремлениям мастера, как импрессионисты, Матисс, Уистлер, Фрэнк Ллойд Райт. И, конечно, без декоративно-тектонического строя японской архитектуры невозможно было бы представить появление модерна с его свободной растительной орнаментацией и последующего ар-деко с его ортогональными, наполненными орнаментом структурами.

Доходный дом барона фон Бессера – яркий образец северного модерна, единственная постройка финского архитектора К. А. Шульмана в Санкт-Петербурге. Рисунок выполнен в 1998 году, до реконструкции здания в 2002–2003 годах, когда исторический объем был превращен в восьмиэтажный торгово-гостиничный комплекс

Вслед за Орта новый стиль развивали Виктор Гимар в Париже, Анри ван де Вельде в Брюсселе, Вагнер, Ольбрих и Хофман в Вене. В Москве расцвет модерна обеспечили Кекушев и Шехтель, создавшие купеческие особняки, формально следовавшие за бельгийскими, французскими и австрийскими зданиями-открытиями, но часто превышавшие образцы по размерам или декоративной насыщенности форм. В Санкт-Петербурге ряд архитекторов, в том числе Федор Лидваль, Карл Аллан Шульман, Алексей Бубырь, развивали версию северного модерна с характерными для него грубым тесаным камнем облицовки фасадов и трапециевидной формой узких окон. В Британии Макинтош создает свой диалект, намного более сдержанный, тогда как Гауди в Барселоне раскрепостил свою манеру до практически бионической свободы. Во всех перечисленных центрах новому стилю сопутствует символизм литературного свойства, он подпитывает этот новый стиль, но он же создает угрозу его существованию.

Фантазия на тему дома в стиле северного модерна, построенного по проекту архитектора А. Ф. Бубыря на углу Стремянной улицы и Дмитровского переулка. Санкт-Петербург, 2008

Фантазия на тему испанского модерна. Барселона, 1997

Эта угроза исходит из соображений относительно Вечности, вернее относительно сомнений в вечности полученных новых форм. Эти формы и сам стиль носят слишком частный характер. Во-первых, они подходят в основном богеме, может быть, ищущим людям, художникам, еще – экспериментирующим буржуа. Но это только часть элиты, только ее молодая часть. Что делать людям пожилым: искать основательность в ушедшем историзме? Что делать банкирам, которым для их банков не подходит игривый, иногда мелодраматический, но совсем не серьезный характер нового стиля, нагруженного символами, упругими линиями и духом декаданса? Этот стиль подходит для магазинов модного платья и кафе, но не для министерств, не для монументальных банковских, музейных или театральных зданий.

Богемный в основе стиль, с привкусом и духом экзотики и эротики, был чужд не только респектабельным буржуа и придворной аристократии, – он не стал своим и для части артистической элиты. Это сообщество, думающее и активно развивающееся, довольно рано стало призывать к отказу от излишнего буйства изобразительности. Вспомним эссе ван де Вельде «Очищение архитектуры» 1894 года, а также его более поздние печатные работы, в которых архитектор намекает на то, что под влиянием развития техники следует начать конструировать здания и само искусство («Общие замечания о синтезе искусств», 1895 и «Чего я хочу», 1901). Рождение конструктивизма можно было предсказать, читая эти строки! А чуть позже тот же автор скажет о том, что «пришло время, когда стала очевидной задача освобождения всех предметов обихода от орнаментов, лишенных всякого смысла, не имеющих никакого права на существование и, следовательно, лишенных подлинной красоты» («Возрождение современного прикладного искусства», 1901).

И это очищение от чего-то лишнего очень скоро стало означать и очищение от форм модерна. Модерн вызвал оппозицию не только своей избыточностью, своей символичностью или даже своей кажущейся пошлостью; он вызвал оппозиционное движение и потому, что был еще одним декоративным стилем, причем одним из самых удачных: его узнаваемые формы можно было легко тиражировать и в качестве форм корабельных палуб, и на афишах, и в окнах складов, и в балюстрадах подмосковных дач, на картушах входов в подземное метро – везде. Декоративность же вызывала пристальное и недружелюбное внимание в первую очередь самих архитекторов, потому что под ней казалась скрытой какая-то основа, какая-то чаемая простота, которая, стоит только ее лишить «лживых одежд», тотчас превратится в истинное и, главное, не подверженное временным влияниям моды совершенство.