300 спартанцев. Битва при Фермопилах

– Аргосцы – не варвары, но они наши враги, – назидательно произнес Евриклид. Он протянул к Элле свою широкую ладонь: – Давай сюда свои заколки, милая. Ну!

На щеках Эллы вспыхнул румянец негодования. Она непременно ответила бы дерзким отказом Евриклиду, если бы не подруги, убедившие ее подчиниться.

Элла вынула из волос заколки и небрежным жестом отдала их Евриклиду, при этом одна заколка упала на землю. Старейшина взглядом повелел девушке поднять оброненную заколку и отдать ему, но Элла не шелохнулась. В ее взгляде, устремленном на старейшину, был вызов. Тогда заколку подняла одна из подруг Эллы.

– Эти заколки я отнесу твоему деду, потерявшему глаз в битве с аргосцами, – сказал Евриклид. – Стыдись, дочь Пантея! В погоне за роскошью ты теряешь достойный образ лакедемонянки знатного рода. Взгляни на своих подруг, как им к лицу наши дорийские хитоны! Подражание ионийцам и карийцам не доведет Спарту до добра!

Евриклид погрозил Элле темным крючковатым пальцем и зашагал прочь, постукивая длинным посохом.

Старейшина и впрямь разыскал деда Эллы, который в молодости был славнейшим воином. Деда Эллы звали Дионисодор. Ему было уже почти девяносто лет. Эти двое выделялись из всех стариков Спарты тем, что и в столь преклонные годы они сохраняли невероятную телесную крепость. Оба тяготели к древним устоям и обычаям, царившим в Лакедемоне много лет тому назад. Нынешние спартанцы зачастую уже не соблюдали кое-какие из древних обычаев, считая их устаревшими.

Жалоба Евриклида на Эллу нашла живейший отклик в душе сурового Дионисодора. Два старца немедленно отправились на поиски Эллы, так как Дионисодор распалился гневом на внучку. Элла вместе с двумя подругами попалась им навстречу в довольно людном месте Спарты.

Увидев на внучке все тот же карийский хитон, Дионисодор дал волю своему негодованию. Остановив Эллу, он грубо и бесцеремонно оторвал широкие рукава от ее одеяния.

Подруги Эллы в испуге отбежали в сторону, оставив ее одну рядом с рассерженными старцами.

– Что я тебе говорил, друг мой? – промолвил Евриклид, кивая на Эллу. – Мои слова были для нее пустым звуком! Она даже не подумала переодеться.

– Похоже, своей дерзостью ты подражаешь Горго, негодная девчонка! – загремел Дионисодор, потрясая перед носом у Эллы обрывками рукавов. – Чтоб я больше не видел на тебе этих карийских тряпок! Тем более не смей пользоваться аргосскими заколками! Откуда они у тебя?

Элла стояла перед дедом бледная, но не испуганная.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! – Дионисодор с силой рванул девушку за хитон.

Тонкая ткань хитона с треском разошлась, обнажив белую девичью грудь с маленькими розовыми сосками.

– Если вам не нравится моя одежда, так возьмите ее, порвите, растопчите, сожгите! – выкрикнула Элла прямо в лицо деду. – А я буду ходить голой!

Отступив на шаг, Элла быстро скинула с себя разорванный хитон и швырнула на землю.

Дионисодор изумленно вытаращил свой единственный глаз, глядя на то, как его семнадцатилетняя внучка совершенно нагая, если не считать сандалий у нее на ногах, с горделиво поднятой головой удаляется по улице, не обращая внимания на прохожих и зевак. Глядя на прямую гибкую спину Эллы, на ее покачивающиеся бедра, на отливающие нежной белизной округлые ягодицы, на ниспадающие ей на плечи темные кудри, подрагивающие при ходьбе, Дионисодор сердито подумал: «Вот дрянь упрямая! Вся в мать уродилась!»

Впрочем, Элла недолго шествовала по людной улице в голом виде. К ней подбежали подруги, укрыли ее плащом и утянули в ближайший переулок.

Этот случай получил в Спарте широкую огласку. Старики одобряли поступок Евриклида и Дионисодора, полагая, что молодежь необходимо ставить на место, иначе тяга к роскоши окончательно одержит верх в душах спартанских юношей и девушек. Граждане зрелого возраста были против крайних мер, утверждая, что нет ничего зазорного в том, что спартанки примеряют на себя ионийские и карийские одеяния, желая выглядеть наряднее и привлекательнее.

Женщины Спарты почти поголовно оказались на стороне Эллы. Открыто выступила на защиту дочери Пантея и Горго. Ее мнение имело вес в Спарте после случая с пленными аргосцами.