33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– В Канаду, туда сейчас легче всего, а там посмотрим… А когда устроимся, я пришлю вам вызов, говорят, там нуждаются по части охраны…

– Да, – промолвил Михаил Капитонович и почувствовал, что у него зачесались глаза. – Да! – повторил он. – А когда отъезд?

– Как только получим визы и продадим дом, я сообщу…

Вяземский говорил медленно и тихо, но Михаил Капитонович видел в его глазах твёрдость и решимость.

– Я подумаю, – сказал он и посмотрел в окно.

В начале июля, после июньской жары, на Харбин обрушились грозы. Они неслись фиолетовыми тучами, сверкали молниями и, как крупнокалиберная артиллерия, бабахали громами. В короткие перерывы, когда вода с неба останавливалась, земля воспарялась, и всё живое передвигалось по городу с открытыми ртами, задыхаясь плотным влажным воздухом. Выбежав из своей квартиры, Михаил Капитонович попал под короткий ливень, а сейчас светило солнце и воздух за окном млел, как над кострищем.

– Я подумаю, – повторил он и встал. – Там Штин… и, пока нет дождя…

– Да вы мокрый, оставайтесь. Обсохните, я сейчас поставлю чай…

– Там Штин… Я пойду… он завтра тоже уезжает… – Да, – грустно промолвил Георгий. – Я знаю!

Они попрощались.

Когда Михаил Капитонович вышел на улицу, антракт в грозовом спектакле кончился, на небе открылся занавес, и Сорокин снова оказался в центре водяной феерии.

Войдя в квартиру, Сорокин увидел Штина снова сидящим у открытого окна.

– Мишель, – сказал тот, мельком глянув на Сорокина, – на вас сухой нитки нет, раздевайтесь и обсушитесь, и ваш нектар вас ждёт, а то ещё простудитесь! Летом-то!

Сорокин стал переодеваться.

– Что вы рисуете? – зло спросил он.

– А что это вы, Мишель, такой злой? – навстречу ему спросил Штин, дымя зажатой в зубах папиросой и щурясь. – Вы расстроились! Я вас понимаю! Всё стало настраиваться и приходить в себя – и вдруг!.. Я вас понимаю!

«Что – «понимаете»? Что – «стало настраиваться и вдруг…»? Что – я злой! А какой я должен быть?» – думал Сорокин, снимая и вешая на спинку стула брюки, с которых текло.

– Подставили бы тазик! Лужа будет! – ухмыляясь, сказал Штин и передвинул во рту папиросу.

– Пусть будет! – ответил Сорокин и вышел в уборную выжать белье.

– Да, Мишель, однако вы не в себе! А что вам написал Иванов?

Сорокин вздрогнул и вспомнил, что в кармане его промокшего пиджака лежит записка. Он достал её, но уже невозможно было даже развернуть, такая она была вся пропитанная водой и с расплывшимися фиолетовыми пятнами.

– Положите на подоконник, пусть немного стечёт, а то порвёте…

Сорокин был уверен, что записка связана с Элеонорой, и оттого, что она так раскисла, разозлился ещё сильнее.

– Дайте! – сказал Штин и протянул руку. Он взял вчетверо сложенный листок за уголок, тот повис, и с нижнего угла потекла струйка, потом струйка перешла в капли, и, когда капли стали падать редко, Штин положил записку на подоконник и стал аккуратно её разворачивать. – Вот так мы оставим, – протянул Штин. – Когда бумага станет волглой, мы придавим её вон тем зеркалом, и через час – читайте хоть до дыр. А теперь, Михаил, когда вы чистый и сухой, как только что родившийся младенец, давайте выпьем за мой приезд и отъезд одновременно и поговорим.

Штин сел к столу, нарезал колбасу, окорок и что-то ещё и начал говорить. Михаил Капитонович ходил по комнате, он всё-таки подставил тазик, и в него стали капать капли с мокрых брюк, и слушал. Штин говорил тихим спокойным голосом, Михаил Капитонович отпил из стакана и чем-то зажевал, а Штин стал рассказывать, как он отомстил за Одинцова. Постепенно Сорокин успокоился, внутри у него потеплело, и он подсел к столу. Штин положил перед ним свои рисунки.

– Это графические портреты этой сволочи… вы понимаете. Рисовал по памяти, но, кажется, вышло очень даже вполне.

Рисунков было четыре, на каждом были нарисованы лица с прищуренными глазами, открытыми ртами и вывалившимися языками.

– Китайцы? – спросил Сорокин.

– Они, ходьки! – кивнул Штин.

– Зачем?

– Не знаю! Не собирался, а приехал, душа улеглась, и рука за карандаш взялась сама… – А как было?

– Просто!

И Штин рассказал, что, когда он приехал на разъезд, там уже всё было выяснено. Одинцова повесили на воротах «владения». Одинцовские зазнобы повыли, поплакали и стали прислушиваться. Сарафанный телеграф донёс, что к делу имеют отношение китайские служащие и рубщики. Те за сведения о перевозке денег имели фацай от хунхузов, но, поскольку хунхузов не осталось в живых, и фацай пропал, рубщики и служащие сговорились, подловили Одинцова и расправились с ним. Штин об этом узнал, договорился с братьями и батьками «голубиц», вместе они переловили китайцев, отвезли их к кедру в долине и повесили. Таким образом месть была совершена.

– Как видите, любовь – великая сила!