33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– Сохраняется! – сказала она и пошла к окну. – Только не моя, а редакции «Таймс».

– Тогда поехали! – решительно сказал Сорокин, дотолкал вещи в чемодан и захлопнул его.

* * *

До поезда на Дайрен оставалось ещё пятнадцать минут, они допили кофе, и Сорокин стал смотреть билеты.

– Та-ак! – промолвил он. – Сегодня… всё правильно, шестое мая, поезд Харбин – Дайрен… отправление… 18.45…

– Как ты думаешь, мы ещё вернёмся сюда? – вдруг спросила Элеонора.

Михаил Капитонович оторвался от билетов, удивлённо посмотрел на неё и, не произнеся ни слова, развёл руками, и тут она осознала нелепость своего вопроса… Она смотрела на Сорокина, а тот не знал, что ответить. Элеонора пожалась, как от холода, однако постаралась улыбнуться – получилось натянуто, – и она сказала:

– Я слышала умную фразу, не помню, как звали того человека, это было перед тем, как я вышла из поезда, а потом от него отстала, в конце 19-го года… в обозе… когда мы отступали…

Михаил Капитонович не шевелился.

– …он сказал: «Заречёмся зарекаться!» Я очень долго не могла понять это выражение, что такое «Заречёмся зарекаться»? – Элеонора говорила и чувствовала, что получается не очень убедительно, но она уже не могла не закончить, и не могла себе этого простить. – По-английски тут получается двойное отрицание, а при двойном отрицании в голове англичанина всё ломается, но потом я поняла весь глубокий смысл… А тебе он понятен?

Сорокин чувствовал себя, как тот англичанин, голова которого перестала что-то понимать, но по инерции кивнул.

– Ну и хорошо! – подвела итог Элеонора. – Надо идти?

Просительная интонация последней фразы вывела из состояния растерянности Михаила Капитоновича, и он поднялся.

Когда вагон дрогнул, они оба, повинуясь привычке, вероятно сохранившейся в каждом человеке с детства, если он когда-нибудь садился в поезд, прислонились к окну и стали смотреть на провожающих на перроне, на их заплаканные лица и махающие руки и платки и вдруг увидели Иванова. Иванов шёл с цветами, значит, он только что откуда-то приехал, без чемодана, его чемодан и другие вещи несли несколько человек, которые выстроились в шеренгу рядом с журналистом и с боков заглядывали ему в лицо; он был в китайской военной форме без погон и в форменной фуражке без кокарды. Сорокин вскочил и попытался открыть раму, раму заело, как заедает перекошенный патрон в патроннике, и он начал махать руками и стучать кулаком в стекло. Элеонора пыталась помочь Михаилу Капитоновичу. Иванов, – судя по улыбке, он был пьяненький, и это было неудивительно, – вдруг увидел Сорокина, потом он увидел Элеонору и стал им кланяться и слать воздушные приветы, потом вроде бы сообразил и стал кричать: «Куда вы едете?» Это по губам разобрал Сорокин и губами же ответил: «Дайрен!» Иванов быстро сообразил, ткнул в себя и показал пальцами – сначала «три!», а потом стал щепотью имитировать телеграфиста, как тот ключом отбивает текст. Сорокин понимающе закивал, они друг другу прощально помахали, и Сорокин сел.

– Что он сказал? – спросила Элеонора.

– Он показал, что будет в Харбине три дня и чтобы мы ему дали телеграмму!

– Good! – по-английски сказала Элеонора. – Я ему напишу! Пусть опишет боевые действия, то, что видел своими глазами! Для моих репортажей из Шанхая это будет очень даже кстати!

– Надо только не забыть сообщить ему наш шанхайский адрес, а то он ответит в Дайрен, а нас уже там не будет!