33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

«Я ничего не написал Элеоноре про Гражданскую войну!»

То письмо, которое он начал в поезде, он закончил через три дня, когда вернулся с разъезда, но ничего не написал из того, о чём просила Элеонора, а надо написать, ведь она ждёт. Но что писать, он пока не решил.

Детство Михаила Капитоновича кончилось, как только он поступил в военное училище. Младший брат Ваня им гордился, мать не знала, куда себя деть, и ломала руки; патриотически и державно настроенный отец молчал и сопел, а в зеркало Михаил Капитонович видел, как он крестил его в спину и прижимал к себе мать. Война началась ещё по дороге: во время недельной стоянки на станции взбунтовалась маршевая рота и офицеры и солдаты стреляли. В марте он попал на настоящую войну в артиллерийский дивизион пехотного полка, занимавшего позиции на левом фланге Западного фронта, на самом стыке с Юго-Западном. Полк был боевой, с любимым командиром, ходил в атаки, оборонялся, его дивизиону трёхдюймовых пушек не один раз приходилось отбиваться от противника в рукопашной, но в ноябре 1917 года солдаты дезертировали. В декабре Михаил Капитонович оказался в Москве в самый разгар восстания. Он ещё не осознавал, что это такое, и всеми силами рвался в Омск. Ему повезло, и в феврале 1918 года он обнял родителей и брата. Потом было отступление, эшелон, беженцы, встреча с Элеонорой, потеря её и вот – Харбин. Что писать о Гражданской войне? Думая об этом, Михаил Капитонович дошёл до Коммерческой, повернул налево, пересёк Китайскую и услышал за спиной:

– Михаил Капитонович!

Он вздрогнул и обернулся – к нему навстречу шли Юля и Леля. Юля улыбалась широко и очень приветливо и сказала неожиданное:

– Вы, Мишель, идите, а нам ещё надо заглянуть к портнихе, это недалеко!

Леля на Сорокина не смотрела, она всё время смотрела по сторонам, и он вздохнул.

– Ну что вы, Миша, правда, мы недолго! – сказала Юля, и они пошли.

Михаил Капитонович остался стоять, он был в недоумении: «А разве они знают, куда я иду?»

Ресторанчик «Таврида» располагался в неглубоком полуподвале – всего три ступеньки, Давид уже сидел за столом. Он увидел Сорокина и махнул рукой. Сорокин сел и удивился – Суламанидзе был задумчивым и молчал, – такого ещё не было. Михаил Капитонович подумал, что, может быть, у него не очень хорошо идут дела. В середине весны Давид снял небольшой домик с садом на самой окраине полупригорода, полудачной Моцзяговки, построил коптильню и уже снабжал несколько средней руки ресторанов на Пристани, доход был вполне приличный, и он собирался расширить дело, а для начала выкупить этот домик. Тогда, по словам самого Давида, один из банкиров, членов грузинского землячества, даст ему кредит и его дело… Здесь Давид закатывал глаза, делал мечтательный вид и глубоко вздыхал. Михаил Капитонович, зная гордый характер друга, решил ни о чём не спрашивать.

– Только что встретил Юлю и Лелю, – сказал он, но Давид смотрел перед собой с таким видом, что Михаил Капитонович подумал, что, наверное, он пересчитывает в голове большие числа.

– Да? Это – хорошо! Значит, не опоздают, – медленно и как бы в пустоту произнёс Давид.

– Ты знаешь, что они идут сюда? – спросил Сорокин.

– Конечно! Я же их пригласил… – сказал Давид и как будто взорвался. – Ты ведёшь себя, как гимназист… Мы немного посидим вместе, а потом уйдём, а ты останешься с Лелей… и вы обо всём договоритесь! Твоя англичанка всё-таки очень далеко, и, вообще, я удивляюсь вам, русским… Михаил Капитонович был ошеломлён.

– Знаешь, Мишя!.. – Давид снова стал самим собой, наверное, он перестал пересчитывать в уме большие числа. – Я удивляюсь, какие вы нерэшительные с женщинами! Ми совсем другие! Нас по-другому воспитывают… Теперь Сорокин всё понял, но промолчал.

– Нас знаешь, как воспитывают?

Сорокин смотрел на Давида, у него стал появляться интерес.

– Што молчишь?

– Да так! Слушаю! – Михаил Капитонович развёл руками и удержался, чтобы не улыбнуться.

– Мой папа, когда мне исполнилось пятнадцать лет, хотел повезти меня в Москву, в самый дорогой и шикарный публичный дом. Так сделал его отец! Когда папе было пятнадцать лет! Дядя отговорил, сказал, что надо в Ростов, сэйчас из Москвы в Ростов приезжают, чтобы… сам понимаешь…

Мат плакала… но ми ей ничего не сказали…

«Как – это? – подумал Сорокин. – Матери ничего не сказали, а она плакала!» – и снова удержался, чтобы не улыбнуться.

– А там, знаешь… – Давид вдруг замолчал, и кожа на его лице приобрела густой оттенок. – Ах! Што говорить… там… – Он прервался и стал шевелить растопыренными пальцами. – Там…

Чтобы не рассмеяться, Сорокин спросил:

– Как её звали?

– Кого?

– Ну, ты сам говоришь, что там…

– А! Изабелла! Или Жанетта! Их было несколько! Што ты на меня так смотришь? Нэ вэришь?

– Верю, Давидушка, верю, – примирительным тоном ответил Михаил Капитонович, а сам подумал: «Врёт, но краснеет! В каком году тебе было пятнадцать лет, в 17-м? А до того ли было в 17-м? А может, и не врёт!» Когда эта мысль посетила Сорокина, он понял, что практически ничего не знает о своём друге.

– Уфь, какие били женщины, огонь! С тех пор ни одной лучше не было!