334.

Почему же тогда фантастика? Да потому что она лучше работает. Как по-моему, именно фантастика добивается того, на что рассчитывал Золя, – натурализма; это экспериментальный жанр в строго научном смысле слова. Это способ изолировать ключевые элементы из окружающего нас в любой данный момент хаоса и работать с ними в химически чистом состоянии. Другими словами, это экстраполяция. Экстраполяции бывают как элементарные, так и очень сложные. Если не изменяет память, кажется, Деймон Найт заметил, рецензируя книжку Чарльза Харнесса, что вся прелесть закрученной, «многожильной» экстраполяции в том, что каждый ее элемент должен быть связан с другими, не повисать. Впрочем, объяснить, как такой взаимосвязанности добиться, в общем случае едва ли возможно. Теория здесь бессильна, дело за практикой. Заметьте, пока я не сказал ничего нового. Повторюсь еще раз.

Возьмем, к примеру, «Ангулем». В центре рассказа – шайка учащихся начальной школы. О таких шайках писали в прессе, они существуют в Нью-Йорке уже сейчас. Дети, которым еще и десяти нет, занимаются самым форменным гоп-стопом, грабежом и избиениями. Если подумать, в такой скороспелости ничего удивительного. Телевидение способствует акселерации как ничто другое, оно по-своему лишает невинности – той невинности, которая сводится исключительно к невежеству. Не зря ведь консерваторы требуют, чтобы телевидение распространяло только ту ложь, которая способствует поддержанию в народе состояния здорового невежества; либералы же очень редко готовы признать, что борьба с этой ложью чревата общественными потрясениями. Обо всем этом писал еще Ибсен. Так вот, действие «Ангулема» происходит в будущем, когда десятилетки искушены что тебе нынешние активисты «Студентов за демократическое общество». Разумеется, искушенность эта обманчива – что в рассказе и продемонстрировано, – но обманчива не во всем. Я не мог поместить действие «334» в современные условия – слишком многое на наш нынешний взгляд было бы «спорным», «шокирующим», придавало бы персонажам псевдоромантический ореол.

Что-то я увлекся. Меня хлебом не корми – только дай порассуждать, как я хорош. Впрочем, утешает, что я не один такой. Читал я тут давеча Азимова юбилейный опус, сотый... Если я до сотни дотяну, то надо будет выступить так же.

Будущее фантастики? Да ну, самое светлое за всю историю. Судя хотя бы по количеству выходящих книжек. Останется ли она отдельным жанром? Ровно в той степени, в какой сама пожелает. Вернее, говорить надо о каждом писателе в отдельности. Какой жанровый ярлык навешен, имеет значение лишь для самого автора и его издателя. Я, скажем, всегда сразу распознавал фантастику вне зависимости от того, издана книжка как жанровая или нет. «Дивный новый мир» я обнаружил на стенде с дешевыми карманными изданиями, когда мне было двенадцать, и купил, поскольку это фантастика.

Не сомневаюсь, что жанр просуществует еще долгие годы, но возможно другое: лучших авторов будут снимать, как сливки. Собственно, процесс уже идет, разве что не систематически. Вспомните-ка, когда последний раз Брэдбери или Кларк публиковались в жанровых журналах? Воннегут так вообще вырвался из «гетто». Кто ж откажется от контракта высшей лиги? Но жанр никуда не денется по той простой причине, что места наверху для всех не хватит. И, может быть, в том, чтобы занять командные высоты и удержаться на них, немалую роль играют соображения внелитературного характера. Как еще объяснить, что ни Старджон, ни Лейбер за пределами жанра совершенно не известны?

Так что фантастика не мертва, как не мертв роман и не мертва поэзия – до тех пор, пока хорошие литераторы пишут фантастику, романы и поэзию.