37 копеек

Правда, чистить их потом, эти маслята… через несколько минут все руки чёрные, в не отмывающейся ничем, кроме песка, слизи, и даже вроде бы какое-то ощущение оскомины на пальцах (именно так) появляется.

Зато потом, пожаренные с картошечкой, или зимой, с той же картошкой, но уже солёные, извлечённые из банок, где они щедро переложены смородиновым листом, хреном да лаврушкой… Это, я вам скажу, описать невозможно, это надо почувствовать.

Ну, а вечером, как водится, кино и брёвна.

Я снова рассказываю "Момент истины", и более благодарных слушателей, пожалуй, у меня ещё не было.

Тем более, что делаю я это почти на автомате, текст словно бы сам всплывает перед глазами. Вот интересно, а раньше ведь такого не было! Может, потому, что рассказываю во второй раз? Не знаю…

В нужных местах то драматически понижаю голос, делаю паузы, то повышаю, стараясь передать диалоги в лицах.

Кажется, получается неплохо. Во всяком случае, когда Павловский успел застрелиться, один из слушателей аж вскрикнул.

Ну, и само собой, делаю ремарки-пояснения, в стиле "Семнадцати мгновений весны".

Вот в то время, когда я рассказывал от нормах снабжения питанием служебных собак, из темноты, со скамеечки у дома, где мы устроились, раздался какой-то странный смешок и следом — ругательство, но звучащее скорее восхищённо, чем угрожающе или оскорбительно.

Все повернули голову, как по команде, и уставились на подходящего к нам довольно-таки тщедушного мужичка, местного конюха. Сидели-то мы на его брёвнах.

Безобидный такой, вечно полупьяненький, постоянно пропадал на реке с удочками, а когда не рыбачил, возился со сбруей в пристройке к конюшне, служившей одновременно и сторожкой, и складом, а бывало, и спал там же. И никогда не обращал внимания на то, что мы, забравшись на жерди загона, где ходили незанятые на работах лошади, взбирались на их спины, предварительно подманив круто солёной горбушкой, притащенной специально с этой целью, и без седла и уздечки, охлюпкой, делали несколько кругов. Не гонял то есть.

— Это ж что же за историю ты тут рассказываешь, милок? То шумите всю ночь так, что спасу нет, а теперь который день уже тихо. Ты откуда про собачек-то служебных такое знаешь? Да и остальное больно ловко получается, словно и не пацан рассказывает. Третий день слушаю, всё в толк не возьму — сам придумал, или кто из взрослых рассказал?

Ты же вроде не здешний, не видал я тебя тут раньше?

Опаньки!

Это что же, и есть тот контакт, которого я жду?

Да чепуха полная. Уж на кого-кого, но на дядю Веню подумать можно в последнюю очередь.

— Чего молчишь? Давай, говори дальше, уж больно ловко у тебя получается. Не как в книгах сейчас пишут, да в кино показывают, словно мы с дураками воевали. Как дали нам эти дураки, так и до самой Москвы драпали.

Ну, потом, конечно, и мы им юшку пустили.

Да только уж больно дорого нам это встало, да. Только из деревни двадцать человек ушло сразу. Да потом ещё столько же, а вернулось, кроме меня, ещё пятеро, и всё. Все перераненные, сейчас только я да вон, Витька Борзов да Вовка Макаров живы. А в кино-то вам показывают, что мы их пачками клали.

И снова выругался.

— А вы где воевали, дядь Вень?

— Начинал на Западном, а потом на Втором Белорусском. Слыхали о таком?

— Так вы Берлин брали?

— Нет, Берлин не брал. Под Могилёвом в сорок четвёртом меня ранило, 27 июня. В живот осколок попал, думали, не жилец. А вот выжил, хотя и комиссовали. Половину желудка вырезали, хорошо хоть кишки остались.

И снова выругался.

— А где начинали?

— А как раз под Минском, в окружение там попали, в июле. Две недели по лесам прятались, но к своим вышли. Да ещё оружие сохранили, поэтому нас не к стенке, а снова в окопы. А вы думаете, только мы окружали? Меня через неделю после начала призвали, да таких, как я, под танки и бросили, с винтовками да гранатами. А сверху самолёты, ихние, наши-то не больно летали.

— Как-то вы уж очень мрачно описываете, словно нас всё время били…А как же Смоленское сражение, Брестская крепость, оборона Лужского рубежа, Ханко?

— Так и били, пока не поумнели. Ты вот говоришь, оборона, то, сё. А у нас как перед войной пели? — малой кровью, могучим ударом. Меня первый-то раз легко ранило, ногу навылет пониже колена, кость цела осталась. Перевязали, в медсанбат не успели отправить, да и хорошо — разбомбили его. Никто не уцелел. А у нас от роты за день и половины не осталось. Вперёд, и всё тут. А там пулемёты, да миномёты бьют. Кто поднялся, тому пуля, или осколок, а кто остался, тот и выжил.

— Так что же, одни трусы уцелели? Кто же тогда блицкриг-то остановил?

— Ишь ты, слов нахватались… блицкриг… война это была, а не блицкриг. Или мы их, или они нас, вот так вот. Что-то ты говоришь, прямо как наш комиссар. Не всё вам рассказывают-то, не всё. Ты что же, думаешь, что я прятался за чужими спинами? Погоди-ка!