4 года

«Марокканцами» условно называли всех темнокожих длинноногих парней. Днем они торговали сувенирами и фейковыми сумками, разложив их на белых простынях практически во всех туристических точках. Главное – открытое пространство. По приезду полиции они хватали четыре конца простыни так, что та мгновенно складывалась со всем содержимым, и исчезали на улицах быстро и скачкообразно. Каждый со своим белым мешком за спиной. У подножья холма Монтжуик вокруг Национального дворца они предлагали воду и пиво. Ночью, курсируя на велосипедах вдоль моря, снабжали прохожих наркотиками.

Наше знакомство не омрачилось кражей, потому что Федерико целуется с открытыми глазами (какой ужас).

Его скорбно сдвинутые брови разгладились, когда напомнила, что живу не одна. Романтичная киношность – подниматься по лестнице в спальню. Ну как «спальню»: кровать, комод и дверь во второй санузел.

Кристина – рыцарь. Он просыпается в ней и спасает свидания от неловких моментов. Дает подсказки. «Где у тебя душ?».

Мы прожили дней пять, наверное.

Слово «муж» снова стало для меня чужим, далеким и непонятным, как японский иероглиф.

– Видишь? Во-он там море. – Феде одной рукой обнимал меня, второй указывал на пространство между домов.

– Это небо!

– Не-ет, это море, смотри!

На террасе стояли кадки, фикусы и пальмы, потрепанные солнцем. Они просили влаги и новой земли. А еще стол. За столом мы. На завтрак сыр, хамон и белое вино.

– Какие у тебя планы на день? – спрашивает Феде.

Три дня до отъезда, Carrer Arago[14], пришло твое время.

– Я пойду в музей Тапиеса.

– Tapas?

– No, tapas[15]! – смеюсь я. – He is artist[16] Антони Тапиес.

Второй раз встречалась с ним сегодня для декабрьского ланча на пересечении Tusset and Trav. de Gracia[17]. Федерико гораздо лучше говорил по-русски, гладко выбрит и стильно одет. Новая оправа Prada не сочеталась с коричневой полуспортивной обувью. Эти «тапки» были на нем и летом на нашем первом свидании. Заметила седые волосы. Рано. Кажется, ему 35. Он не любит, когда трогают его шевелюру. Странно такое не любить.

Все это время во мне жила благодарность и память о тех чудесных днях – с пастой, вином и старыми комедиями его родины. Он свалился, возможно, с небес в самый нужный момент и вдохнул жизнь в мое костлявое истерзанное стрессом тело.

Camarero бежал в сторону барной стойки и кричал: "Cappuccino!!! " Да, хочу капучино, а не «cafe con leche»[18]!

Федерико моргал и задавал вопросы о моей жизни в Барселоне. Отвечала на невнятном английском, причмокивала, мычала и незаметно потела. Разговор не клеился, блюда казались невкусными. Иногда он ревновал: «Этот твой друг знает русский?»

Почему кто-то должен говорить по-русски? Я что, такая тупая? Когда у меня есть мотивация, стремлюсь против течения, сражаюсь, совершаю подвиги!

После ланча направилась в солярий на Universidad[19].

Он стал рядом со мной в вагоне метро, достал скрипку и под фонограмму заиграл Вивальди «Времена года». Кажется, это был «Февраль». Звук неизбежно слился с настроением. Кинула в стакан пятьдесят центов и через остановку вышла.

Виланд, Наталья и Айри пришли с тортиком и авокадо. Добавив это к нашим запасам еды, накрыли полноценную поляну.

Айри – натуральная блондинка из Риги, «тонко настроенный» дизайнер одежды. Мечтала о подиумах уже упомянутого испанского города и о любви 42-летнего итальянца. Беда в том, что он не осознавал свое счастье в виде Айри. Возможно, Люк был не прочь (о, как он вертелся с красными щеками и задором возле ее круглой попы, пока она доставала из банки анчоусы).

Потом мы с ней сбежали от всех в его кабинет – покурить и посплетничать. Айри вольно открывала окна: «Ничего страшного. Проветрит». Комната наполнялась дымом от красного «Мальборо» за 4,25, а она показывала маленькие пальчики, которые могли рисовать, шить, лепить, но никак не крутить папиросную бумагу с табаком.

В малом кабинете мы устроили раздевалку, там стоял только раскладной стол, закрывающий почти весь периметр, еще Айрин раскрашенный эльфами чемодан и груда платьев для показа. Она выгибала русые брови, зажимая губами английские булавки и всегда находила, что еще можно подколоть. В зале с эркером и камином я дефилировала под общие аплодисменты.

Не раз пускала слюнки на этот камин, когда сидела за антикварным столом в ста одной одежке в обнимку с маленькой тепловой дулкой. В дни без гостей мою мечту загораживала сушилка с трусами и рубашками, а Люк в ответ на мой вопрошающий взгляд щелкал языком и говорил: «This doesn’t work»[20].

Во всем облике, фигуре и лице Виланда читалось: немец. В этом никто не смог бы сомневаться, настолько его образ отпечатывался в голове единственным, что помню из школьной программы, – De Bundes Republik Deichland[21]. Он через предложение говорил: «Поехали ко мне в Германию, а у нас в Германии…». На что все по очереди вежливо отвечали ему: «Как-нибудь в другой раз…»