40 австралийских новелл

— Ты с ума сошла! — воскликнула тетка. — Уйти из дому из‑за какой‑то пустой выдумки. Кто тебе вбил в голову такие мысли? Да и как можно восемнадцатилетней девушке ехать одной в такое время года?

Именно с этого момента мать стала скрывать свой возраст. Она заявила тетке, что ей не восемнадцать, а двадцать два года, что она уже взрослая и не может больше злоупотреблять ее добротой.

— Как тебе может быть двадцать два года? — удивилась та.

Последовало долгое молчание: тетка старалась высчитать, сколько лет могло быть моей матери. Она родилась в месяце таммуз по еврейскому календарю, который соответствовал июню по русскому календарю старого стиля, но в каком году? Она помнила, что в свое время ей сообщили о рождении племянницы, но тогда не произошло ничего знаменательного и она не могла вспомнить, в каком году это было. Когда у тебя столько племянников и племянниц и одни умерли, а другие разбросаны по необъятной стране, нужно быть гением, чтобы запомнить, когда они все родились. Может быть, девушке действительно двадцать два года, а в таком случае ей едва ли удастся найти мужа в деревне: двадцать два года — это многовато. Тетке пришла в голову мысль, что, отпустив мою мать к родственникам, она избавит себя от необходимости выкраивать для нее приданое, и она нехотя согласилась.

И все же отпустить ее тетка решилась только весной. Железнодорожная станция находилась в нескольких верстах от местечка, и мать отправилась туда пешком в сопровождении тетки и своих двоюродных братьев и сестер. С большим узлом в руках, в котором находились все ее пожитки и среди них фотографии родителей и потрепанный русский букварь, мать вступила в широкий мир.

В больнице она не нашла той жизни, которой жаждала. И тут она казалась ей такой же далекой, как и в местечке. Ведь она мечтала о новой жизни, где все люди посвящают себя благородной цели — благополучию и счастью людей, как она читала в книгах.

А ее заставляли скрести полы, стирать белье с утра до позднего вечера, пока она в изнеможении не валилась на свою койку на чердаке. Никто не смотрел на нее, никто с ней не разговаривал, ей только приказывали. Единственный сво бодный день в Месяц она проводила у родственников, которые Отдали ей кое — какие обноски и раздобыли для нее столь необходимые ей медицинские книги. Теперь она была твердо убеждена, что только книги избавят ее от этой жизни, и она снова с жаром набросилась на них.

Едва сдав экзамены и получив драгоценный диплом, она вместе с отрядом врачей и сестер отправилась куда‑то в глушь, где свирепствовала эпидемия холеры. Несколько лет она проработала так, переезжая с места на место, туда, где вспыхивала эпидемия.

И всякий раз, когда мать оглядывалась на прожитую жизнь, именно эти годы сияли ей ярким светом. Тогда она жила среди людей, воодушевленных любовью к человечеству, и ей казалось, что они жили счастливо и свободно, согретые общими надеждами и дружбой.

Всему этому наступил конец в 1905 году, когда их отряд распустили. Некоторые коллеги матери были убиты во время революции. Тогда, не имея другого выбора, с тяжелым сердцем она вернулась в город, где стала работать сиделкой, но уже не в больнице, а в богатых домах.

В доме одной из своих пациенток она и встретила отца. Какой нелепой парой, должно быть, они казались! Мать была молчалива, осторожно выбирала слова, говорила больше о своих идеалах и очень мало о себе. А отец доверчиво и самозабвенно перед всеми раскрывал душу. Ни от кого у него не было секретов, и он не делал различия между личными переживаниями и общими делами. Он мог говорить о своих чувствах к матери или о ссоре с отцом с такой же легкостью, как о спектакле или о том, какая карточная игра лучше.

Отец сам говорил, что он играет в открытую и все люди ему братья. Ради забавы, шутки, ради меткого словца он готов был, как говорится, продать отца с матерью. Он без умолку рассказывал старые и новые, только что придуманные истории, сыпал шутками. Из всякой безделицы, мелкого происшествия он мог сделать забавный рассказ. Он был завсегдатаем кабачков и цирков, обожал комиков и клоунов, актеров и музыкантов.

Он внес какую‑то легкомысленность и веселье в жизнь матери, и на некоторое время она совсем забыла о своих строгих правилах. В те дни отец одевался красиво и ярко. Он носил светлые соломенные шляпы, пестрые носки и модные ботинки на пуговицах. Хотя мать и считала щегольство проявлением глупости и признаком пустой и легкомыслен — Ной натуры, она все же гордилась efo изысканной внешностью. Он водил ее по своим излюбленным местам, по кабачкам и ресторанчикам, где часами просиживал с приятелями, шутил, хвастался и болтал о своих деловых успехах. Они танцевали ночи напролет, хотя мать оглушали звуки оркестра и ослепляли яркие огни и она с неприязнью смотрела на разряженные танцующие пары, которые прыгали и кружились вокруг нее.