44e4a70626284418e3c0a1541b6f83c4

И совсем другое — вдвоем против шестерых, у которых в руках настоящие ножи и топоры, а у тебя тоже нож, крепкий и страшно заточенный. Но резать им — до последнего — нельзя.

Отто шарахает костяной рукояткой в висок белобрысому, роняет подсечкой красную рубаху, попутно забирая у него нож — и видит краем глаза Иржи. Тот юрким колобком укатывается от огромного кулака чернявого и успевает пнуть одного шустрика, который под шумок хочет срезать взбесившийся цветок.

Надо бы его обезоружить, пока не натворил бед, но тут Отто бьют со спины. Собирались ударить, однако он выворачивает запястье противника, и топор, падая, чиркает по ноге. Отто удерживает равновесие, глядит в перекошенное лицо Карела…

На них налетает сбоку чье-то тело. «Фью» звенит прямо над головами, пронзительно до боли. Короткая, на пределе сил, схватка заканчивается воплем раненого.

Карел кульком оседает на землю, зажимая рукой горло, из которого торчит боевой нож с костяной рукоятью. В серых умных глазах плещется невыносимая мука, они мутнеют, мутнеют…

Иржи отталкивает Отто, склоняется над Карелом и добивает его, избавляя от агонии. Поворачивается к измочаленным в драке охотникам за цветком и рявкает:

— Прочь пошли, кому было сказано! Кто следующий?!

Когда топот пяти пар ног стихает, Иржи выводит в залитый алым светом круг Ирму и Бранку. Отто хочет упасть бездыханным рядом с Карелом, но нельзя. Он поддерживает под локоток Бранку и помогает ей опуститься на колени рядом с телом брата.

— Он… холодный?

— Нет. Пока нет.

Красивая, покрасневшая от работы рука с черточками запекшейся крови вдоль запястья, подрагивая, касается лица Карела и закрывает ему глаза.

Вот и всё.

— Это не всё, ребята, — глухо произносит Иржи.

Они оборачиваются. Колдовской цветок льет мягкий мертвенно-лунный свет. Вокруг него сидят призраки. Младенцы. Есть новорожденные, другим по неделе, по две, по месяцу. У кого лицо синее от удавки, у кого вскрытое горло. Разные. У одного не тельце, а сплошной кровоподтек: от желтого к почти черному. И все призраки — размером со среднего взрослого. Только что пропорции детские.

— Как же это, — лепечет Ирма и дрожащей рукой указывает на малыша с веревкой на шее. С голубоватого личика пусто глядят фиалковые глаза. Пониже удавки качается на шнурке бисерная капелька. — Сестрицы моей кулон…

Иржи рассказывал, что старшая сестра его любушки с год жила в барском доме.

— Ирма, солнышко мое, идем. Ему уже ничем не поможешь, а сестру твою мы придумаем, как вызволить.

— Идем, идем, — повторяет собранная, вдруг очнувшаяся от собственного горя Бранка.

Они с Иржи вдвоем обхватывают белую, ровно мел, Ирму, а Отто встает между ней и призраками, пытаясь отгородить, укрыть.

Голубоватое личико огромного ребенка плаксиво морщится. Он растягивает губы и лязгает игольчатыми длинными зубами. Фиалковые глаза глядят мимо и в самую душу.

Цветок папоротника становится матово-желтым, младенцы ритмично открывают и захлопывают зубастые рты, а Бранку, Иржи и Отто неведомой силой придавливает к деревьям. Ни крикнуть, ни пошевелиться.

Беляночка в нежном сине-лиловом венке стоит одна-одинешенька напротив призрака своего племянника. Будто во сне, медленно протягивает к нему руки, и он подходит. Ближе, ближе. На спине Ирмы смыкаются пухлые, неестественно большие ладони, а сморщенное личико прячется в растрепанных девичьих косах. Плечи младенца вздрагивают, игольчатые зубы стучат мелко-мелко.

А потом наступает глубокая тишина. Колдовской цветок вспыхивает рыжим, скукоживается, чернеет — и растворяется в сизых утренних сумерках. Вместе с ним исчезают призраки. Ирма плавно опускается на землю, сминая листья папоротника, и освобожденные друзья в следующий миг падают рядом с ней.

— Солнышко, милая, ласточка моя! Все хорошо, все хорошо, они пропали, ты цела, — взахлеб проговаривает Иржи, согревая ладони своей любимой.

После он смачивает водой из фляги платок и отирает ее лицо. Отто поддерживает Ирму сзади за плечи, заодно проверяя, в порядке ли спина, а Бранка гладит ее по волосам, осматривая шею и ухо.

От певучего, умиротворенного голоса Ирмы, верно, всех троих прошибает холодный пот.

— Нету имени у племянника моего. Сестрица назвать не успела. Родила его от барина, а тот вскорости и удавил младенчика. Худо удавил, руки у него к такому делу не привычные. Долгонько племянник мой мучился. Ну ничего, отмучился, родимый.

Звонкие утренние птахи суетливо прогоняют ночь.

— А та, справа от него сидела, девочка. Из соседней деревни. Мамку ее свекор к себе на постель привел, покуда сын на заработки отлучался. Мамка не хотела-то, да что поделать? Родилась малютка, а свекор, то есть отец ее… живьем у перекрестка закопал. Не нашенского, ихнего.

— Ну а за ней следом девчушка, у какой глазки широко расставлены. Она уж из нашенских. Помнишь, Бранка, у дяди Владека кошка шибко мяукала? Он говорил, мол, кошку-то змея покусала. А нет, у них внучка его мяукала. Лебезная, страшненькая, мяукала дико. Помстилось им, будто нечистыми порченая. Жреца позвали, уж он гнал бесов из нее, гнал… Она и померла.