456562

— Я постараюсь, — тихо ответила она, убирая бумажку в сумочку. — Когда выйдешь отсюда, найди меня в Институте психологии. Я четверокурсница.

— А имя?

— Анжела. Полякова Анжела.

— Спасибо тебе, Анжела.

— Пока ещё не за что… Надеюсь, тебя, и правда, скоро выпишут. — Она блеснула в потёмках кладовой своими взволнованными глазами и вышла.

А я остался внутри. И пытался понять, что же сейчас, чёрт подери, произошло. Сильно тряслись руки. Ещё минуту назад я даже и предположить не мог, что действительно сделаю это.

Я доверился незнакомой девушке.

Девушке, которую вижу в первый раз. К тому же если бы кто-нибудь увидел, что я затащил её в кладовую, то меня точно бы наказали новой порцией таблеток. И отныне стали бы смотреть с опасением.

Я сильно рисковал, совсем забыв обо всей своей недавней миротворческой деятельности в больнице. А ведь она всеми силами была направлена на создание образа здорового человека. А здоровые человеки студенток в кладовую не затаскивают.

И о чём всё это могло говорить?

Только о том, что я обязательно найду свою маму!

Я был в этом уверен на сто процентов. Полтора года в психиатрической больнице снабдили меня твёрдой решимостью. Назло Кадринову и его методам я специально каждый день практиковался со своими мыслями. Продолжал заниматься многослойным прогнозированием. И с ещё большим рвением держал в голове мысль о маме. Её призрачный и размытый образ.

Я уже не мог дождаться момента, когда выйду отсюда. Когда выйду и найду, наконец, владельца той машины. И он обязательно скажет, где моя мама!

Вылечился ли я от навязчивых мыслей после полутора лет в психиатрической больнице? Нет. Я остался прежним. Но теперь стал более уверенным в своих силах. Теперь я точно найду свою маму. Чего бы мне это ни стоило.

[6]

Через месяц, в конце октября, произошло радостное событие.

Меня выписали.

До того долгожданного дня я вёл себя как труженик. Регулярно помогал медсёстрам и уборщицам. Кадринов всё это, конечно же, видел. Да и многие из персонала стали сами ходатайствовать за меня.

Наконец произошёл монументальный разлом в коре мозга Кадринова. И он сдался. Написал заключение, в котором сообщалось, что теперь я здоров.

На последнем сеансе психотерапии меня спросили, чем я собираюсь заниматься, когда выйду отсюда. Я ответил, что первым делом найду себе работу. А после Нового года восстановлюсь в колледж.

Терапевт довольно кивал.

Я действительно планировал найти работу. Поскольку, когда разыщу маму, мне необходимо будет содержать себя самому. Чтобы не создавать ей лишних хлопот.

Но вот учёба стала бы меня отвлекать. Создавать ненужные сложности. Поэтому на самом деле я решил отложить её до лучших времен. Ведь главное — это найти маму. А всё остальное — потом.

И вот я, несколько растерянный, вышел за пределы больницы. И предстал перед амбразурой позднего октября. Впрочем, день стоял очень даже тёплый. Солнечный.

Автобус из больницы в город ехал почему-то медленно. Постепенно и неспешно возвращая мне кусочки памяти о другом мире. Мире нормальных, как их называли у нас в больнице. Но как сам я считал — тех ещё безумцев, что жадно цепляются за очередной новый день как за последнюю возможность чувствовать себя частью Большого Механизма Общества, чувствовать себя значимыми. Безумцев, что рвут асфальт своими ботинками, сокращая расстояние до ненужных вещей; что изрыгают из себя тонны агрессии и недовольства, копящиеся в них годами и манифестирующие вечно угрюмо-ненавистническими взглядами.

Но всё же — это лучше, чем терпеть Кадринова. Хуже Кадринова могло быть только два Кадринова. Если кто и помог мне справиться с моей безумной мысленной катавасией — вернее, успокоить её, — то точно не он.

С того дня, как я передал Анжеле листочек с номером, прошло уже больше месяца. Я очень надеялся, что за это время ей удалось выполнить мою просьбу. Но первым делом, однако, я отправился не к ней.

Моя подруга-медсестра взяла с меня слово, что сначала я найду себе жильё. И уже потом буду заниматься всем остальным. Она очень настаивала на этом. Даже одолжила мне бессрочно две тысячи рублей.

По поводу жилья я размышлял долго. Когда меня выпустили в мир нормальных, мне было уже девятнадцать. Это значило, что уже — год, как я могу рассчитывать на государственную поддержку в виде жилья. Но… мне до жути не хотелось ехать в детдом, поднимать там этот вопрос, оформлять бумаги, встречаться со специальными людьми.

Я решил, что во всём справлюсь в одиночку. Снова.

И вспомнил парня, с которым учился в одной группе в колледже. Я знал только его фамилию: Исаков. Он так и представился. Этот Исаков был единственным, с кем я хоть о чём-то беседовал в колледже. Именно тогда он и обмолвился, что живёт совершенно один в двухместной комнате в общежитии. Что к нему никто не хочет подселяться.