48 минут, чтобы забыть. Книга 2

Ее скулы заострились. Под глаза упали тени, а волосы стали как сырые осенние листья. Когда мы впервые встретились, она выглядела гораздо лучше, живее. И голос был другой тоже. И тогда я осознал, что был прав. Я разрушаю тех, кто рядом. Тех, кого люблю.

— Зачем ты тогда пришел? — спросила она.

— Попрощаться.

Уже через секунду по ее взгляду я понял, что все кончено. Так будет лучше. Для нее в первую очередь.

— Прощай, — она присела на письменный стол, сложив ладони на столешницу. — Давай, Ник, беги. Беги, как ты всегда это делаешь! И дверь за собой захлопни!

Тишина.

За окном завыла медицинская сирена. Надо было уходить, но я застыл, словно цементом облитый у порога.

Виола поднялась, медленно подошла ближе. Ее глаза блестели так, словно она вот-вот заплачет, и мне хотелось уничтожить чувства, что рождались внутри в этот момент. И без них было тошно. Она открыла дверь, провожая меня, и тихо спросила:

— Если ты так упорно пытаешь доказать, что тебе никто не нужен, что ж тогда такой одинокий?

Вместо ответа я развернулся и вышел прочь. Просто сбежал.

Что я мог ей сказать? Что никогда не стану тем, о ком она мечтает? Что не смогу жить жизнью простых людей? Что не умею даже любить по-человечески?

Я выскочил на улицу, чувствуя, что еще чуть-чуть и со всего размаху ударю кулаком по идеально белой стеклянной вывеске с липовым названием фирмы, которым прикрывался Коракс. Я так и видел, как старик Уоррингтон тут же метнулся бы навстречу, рассыпаясь проклятьями, а пострадавшая табличка — крошеными стеклами. Как идущие мимо прохожие, на секунду остановившись, развернулись бы вполоборота, но тут же, отводя безразличные взгляды, зашагали дальше. И может, стало бы легче. Хотя бы на мгновение. Пока боль в руке перекрыла жжение в груди.

Я с детства знал, что боль можно продышать. Вдох носом — резкий выдох ртом. Любая боль — кратковременна, нужно только перетерпеть пик.

Только в тот раз не сработало. Эта боль была иной, словно от нее не существует никаких анальгетиков, кроме ее рук, губ и глубины синих глаз, к которым меня тянуло с непреодолимой силой.

И это означало лишь одно — я конкретно влип!

Занавес!

* * *

Пихнув плечом дверь и не включая свет, я бросил ключи на тумбочку и рухнул на диван, приложившись головой о его подлокотник. Рука с зажатым в ней телефоном соскользнула вниз, касаясь пальцами пола. И наступила тишина.

На стене тикали часы, и, казалось, я в состоянии расслышать даже хруст вращающихся шестеренок. А может, это мысли, застревая, скрипели друг о друга.

В коридоре послышались голоса, входная дверь распахнулась, впуская полоску желтого света. Не включая лампы, Арт хлопнул дверью и протопал на кухню. Я молча следил за перемещающейся по комнате фигурой.

— С возвращением!

Он обернулся на голос, но ничего не ответил. Обычно так Кавано выражает свой протест. Только на этот раз против чего? Или кого? Я не знал.

Будь у меня побольше сил, я бы попытался ухватить причину, но все, чего я хотел, чтобы меня оставили в покое. Я чувствовал себя как разбитая чашка, в которую сколько не лей, все равно до конца не заполнится. А значит, можно еще добавить. Удивительно, как я продержался целый день, умудрившись никого не прибить при этом.

— Сколько мы дружим, а, Ник? — вместо приветствия вдруг спросил он.

Если ему захотелось пофилософствовать, то мне было не до этого. Я медленно выдохнул:

— Черт, Арт. Давай позже? У меня был просто отвратительный день.

Свет зажегся, и я, присев, прикрыл рукой глаза. В комнату вошел Шон, бросил в угол спортивную сумку и принялся стягивать ботинки. Арт, поморщившись, кое-как затолкал свой рюкзак в забитый хламом шкаф и привалился к нему плечом, старательно делая вид, что спокоен. Хотя, судя по тому, как дергалась его нога, в его голове происходили настоящие баталии.

— За все это время я хоть раз тебя подставил? — спросил он. Сдержать раздраженный тон все же не удалось.

— Арт, успокойся, сейчас он объяснит, — перебил его Шон. В отличие от Кавано, повреждения которого выдавал только выглядывающий из-под кофты хвостик бинта, Рид выглядел весьма потрепанным. Кулаки разбиты, на скуле уже желтеющий синяк. На какие сборы они ездили?

Я поймал его взгляд, вопросительно подняв брови, но друг покачал головой, мол, разбирайся сам.

— Хорошо. — Я прищурился от бьющего в лицо света и, опираясь локтями на колени, спросил: — Какое еще дерьмо случилось?

Арт резко развернул голову и, яростно блеснув глазами, произнес:

— Это дерьмо называется дружба. С тобой.

— С чего вдруг такие наезды?

— Ты мне скажи, — развел он руками. — А заодно поясни, какой я недоумок, что до сих пор не догнал, что ты меня «спас», оказывается? И почему слышу об этом от твоего американского дружка?

Шон застыл у порога, наблюдая за нашим зрительным поединком.

— Что бы я не сделал, это было для твоего блага, — спокойно произнес я, пытаясь сдержать злобу. Не на Арта, скорее, на себя. За то, что довел одного из нескольких людей, по доброй воле терпящих меня рядом.