4ec756ed4b403cd2f45a6d0b297e3a21

Увы мне: она просыпается. Смотрит непонимающе — один короткий миг — и тотчас лицо ее озаряется улыбкой.

— Джай, — шепчет она и трет сонные глаза.

— Спи, родная, — шепчу я в ответ, но нет сил держаться от нее в стороне.

Хочется видеть ее всю — обнаженную, распахнутую — для меня. Хочу оставить ее в покое, не тревожить ее сон, но притяжение невыносимо, и губы снова льнут к губам, руки сминают ткань рубашки, добираются до голой кожи, накрывают горстью мягкую, теплую грудь.

Вель с тихим стоном переворачивается на спину, поддается мне, раскрывается. Хочется целовать ее всю и везде — и теперь я не спешу, не отказываю себе в удовольствии заново изучить каждый уголок желанного тела. Она любит, когда я слегка прихватываю губами кожу на шее — и теперь закрывает глаза, чуть отклоняя голову. Она любит, когда я ласкаю пальцами и языком твердые соски — и теперь выгибается, словно натянутая тетива в умелых руках лучника. С наслаждением исследую ртом впадинку между мягких округлостей, нежную линию живота, слегка потяжелевших бедер. Дразню языком призывно раскрытое лоно — она снова смущается, словно впервые, пытается оттолкнуть, но затем запрокидывает голову и хватает ртом воздух, двигаясь в такт моим движениям.

Я бы мог довести ее до грани, но меня самого разрывает от вожделения, и я хочу, чтобы мы достигли вершин вместе. Она впускает меня с утробным стоном, и я обнимаю ее, прижимаюсь теснее, окутываю ее собой. Моя, моя… Теперь навсегда.

Время растворяется в жгучем, исступленном желании. Лишь когда мы оба утоляем испепеляющую нас жажду, возвращается способность мыслить, говорить.

Я лежу на спине, закинув за спину руки, и смотрю на нее. После неистовой любви как будто начинаю лучше видеть — каждую черточку милого лица. Она лежит на боку, прижавшись ко мне грудью, и водит пальцами по уродливым полосам моих шрамов. Медленно очерчивает букву «А» на моей груди, склоняется и целует — сладко, нежно, над самым соском.

— Почему ты не избавился от клейма? — задает мне первый вопрос.

— Зачем? — спрашиваю в ответ и улыбаюсь.

— Чтобы забыть обо всем. О страшных годах рабства.

— Разве об этом забудешь? — хмыкаю я. Притягиваю любимую к себе еще ближе, прослеживаю ладонью дивный изгиб спины, обхватываю округлость пониже. Как я скучал по этому.

— И все же… почему? — допытывается она.

— Хочу его оставить. Я ваш раб, донна Адальяро, и всегда им останусь.

— Ах так, — щурится хитро и вдруг выворачивается из моих объятий, словно змея, и садится мне на живот, заводит мои руки за голову, прижимает к постели. Смотрю на нее — на красивое лицо, на по-женски налитую грудь, что маячит прямо перед глазами, на крутую линию разведенных бедер, что белеют поверх моих. — Тогда выполняй мои желания.

— С удовольствием, госпожа, — улыбаюсь я, не в силах оторвать взгляда от заманчивого зрелища.

— Закрой глаза, — требует она.

Это трудно — после почти целого года, в течение которого я не мог ее видеть, — но я с неохотой подчиняюсь.

Отдаюсь давно позабытым ощущениям. Насмешница прикасается умело и возбуждающе — так, что хочется застонать от неутоленной жажды, сгорая от нетерпения. Изводит, терзает, легкую боль сменяет откровенной лаской, не оставляет забытым ни единого уголка моего тела. Добирается до сокровенного, дразнит долго и жестоко, будто это ей игрушка. С закрытыми глазами трудно уловить, когда бесцеремонные пальцы сменяются губами, но теперь все едино — с губ срываются стоны и мольбы: ну давай же, давай…

Наконец изволит сжалиться — надо мной или над собой — позволяет открыть глаза, переплетает пальцы с моими, впускает в узкую тесноту своего лона и начинает медленные, мучительно-сладкие движения.

Много позже, разгоряченные и покрытые испариной, лежим, обнимая друг друга, дарим друг другу ленивые, чувственные поцелуи и обретаем возможность мыслить и говорить.

— Джай… расскажи мне.

— Что?

— Все… что стало с халиссийцами?

— Тебя интересуют все или кто-то конкретный? — усмехаюсь я, вдыхая дивный запах ее кожи у виска.

— Ты знаешь.

— Они живы. И Зверь, и Лей. Во всяком случае, были, когда я видел их в последний раз.

Ненадолго ныряю в воспоминания — еще свежие, но уже ставшие прошлым, стремящиеся отойти на дальний план, в другую жизнь. Отступление халиссийцев, что держали победу на кончиках своих мечей, но внезапно вкусили горечь поражения; короткий совет с северянами, где генералы-южане снова сошлись в единогласной мнении — окружить и добить. Вопросительный взгляд маршала, безумный план, родившийся в моей голове — без шанса стать реальностью, и все же услышанный и поддержанный бывшими соотечественниками.

И снова переговоры с Хаб-Арифом. На него больно было смотреть — гордый, сильный, несломленный, и все-таки проигравший. Они не ожидали милости от армии союзников, а после колебались, решая, отвергнуть ее с презрением и умереть в бесславном бою — или дать шанс своим детям жить и продолжать их род на землях предков.