И за то озлился, что медсестринский голос вырывался из перламутрово-розового, будто пластмассового, рта, как из бесчувственного динамика с усилителем —
— Не поспала бы ты двадцать часов кряду! — проорал он ей вслед с большим опозданьем, сжав кулаки до боли. — Поглядел бы я тогда…
— …Страшно, что она налетает бесшумно, — Любовь снова смотрела на Цахилганова, не поднимая век, и жаловалась медленно, вяло. — Сначала она метит в сердце. Я закрываю от неё… сердце. А она взлетает под потолок, складывает крылья и падает с выпущенными когтями. Невидимая, она клюёт мне печень, Андрей…
И с чего это он, дурак, вообразил, что Любе, в беспамятстве её, куда ближе стал теперь Барыбин, а не он, муж? Какая пошлость!
Ему захотелось уронить лоб в руки жены и просить снова: «Пожалей, меня, Люба! Не умирай! Ты ведь сильная… Не утаскивай меня за собой.
Я не умею жить без тебя. И я виной своей связан с тобой крепче, чем верностью!
Мне страшно…
Выберись, Люба, сама!»
Но маленькие ладони её, лежащие на казённом одеяле открытыми, уже не имели той горячей и нужной ему жизненной силы,
Дверь знакомо толкнули. Водитель, ступая крепко и косолапо, внёс пакет с едой, пачку газет и конверт с бумагами, прижимая всё к животу.
— Сунь в тумбочку, — отмахнулся Цахилганов, забирая лишь конверт.
Пока Цахилганов неторопливо просматривал бумаги, шофёр обстоятельно разложил всё по местам и застыл рядом, полуотвернувшись, вздёрнув подбородок, словно равнялся направо. Он подчёркнуто не касался взглядом больной Любы,
Что-то подозрительно послушны они, эти шофёры-охранники. Вооружённые русские мужички
из Чечни и разрушенного ВэПэКа,
следующие всюду за крутыми деловарами.
И временами у Цахилганова ломит затылок —
будто он всё время находится на мушке прицела у этого… Виктора,
Цахилганов резко обернулся. И встретился с неподвижным взглядом шофёра, застывшим как раз на цахилгановском затылке.
Бывший боевой офицер медленно отвёл глаза. И без нужды поправил пояс,
— Андрей… Она налетает… — бесцветно выговаривала Любовь.
Цахилганов взял в руки сотку.
— Какую ты цену ставишь в купле-продаже? — спросил он Макаренко. — В этой? В фиктивной?
Тот назвал означенную в копии документа.
— Ты покупаешь фирму, разорённую лицензиями, а не урановые рудники, — заметил Цахилганов недовольно. — …Ну и что, что условная? А налоги с этой условной цены — ты платить будешь?.. Пусть неправдоподобно. Это никого не касается… Ну, то-то… Даже ещё на треть срежь… Ничего, проглотят… Аппаратура идёт в «Чак-2»!.. Да, там остаётся только изношенная, которую в комиссионку ещё не сдали… На банкротство — месяца через два.
— Что-нибудь для Макаренко передадите, Андрей Константиныч? — спросил Виктор, двинувшись как при исполнении команды «смирно».
— А ты ничего не привозил. И тебя здесь, на этот раз, не было, — напомнил водителю Цахилганов. — Это только Даша знает, где ты сейчас.
— А, — парень озадаченно почесал затылок. — Значит, я в самоволке?
— Для Макаренко — да. Ты… матери краску из магазина привозил.
— Есть, Андрей Константиныч. А можно, я вправду…
— Нет, Виктор, — перебил его Цахилганов. — Тебя ещё Даша ко мне может прислать. Быстро назад. Стой! Ты почему опять не на джипе?
— Виноват. Исправлюсь. Я как с утра на «Волгу» сел…
— И куда ездил? С утра?
— А за Дашей в восемь заехал. Макаренко велел, — поймал водитель удивлённый взгляд Цахилганова. — Потом их на обед в ресторан возил.
— Кого — их?
— Дашу и Макаренко. Он сказал, чтоб и вечером — сначала её домой, потом его. Теперь она пешком не ходит.
— Что-то новенькое, — пробормотал Цахилганов, насторожившись. — У неё что, ноги отвалились? От чрезмерной их нетрудовой эксплуатации?.. Ладно. Вози. Но лови каждое слово. Я должен знать, о чём они толкуют,
— …Да, — не сразу отозвался водитель. — Слушаюсь.
— Закончится всё… — Цахилганов угрюмо оглянулся на жену, — прибавку к зарплате получишь.
— Понял, Андрей Константиныч! — оживился Виктор и застегнул молнию куртки —
со свистом.