Девочка успела тоскливо улыбнуться ему сверху,
закрываясь от ветра плечом. Но платок сорвало с её макушки. И воздушный порыв взметнул её волосы.
Тогда лицо девочки
оказалось вписанным в светлый нимб,
Помнится, хорошо помнится: она робко взмахнула рукой, в ответ ему, и приоткрыла рот, переживая. Военный в ту минуту, поймавший платок, оглянулся на девочку — и перестал быть печальным. Потом он встревожено уставился с машины на него, бегущего изо всех сил, вспотевшего и отстающего всё больше. Но мальчик всё равно бежал —
Улетающая в горизонт, машина уменьшалась на прямом, как стрела, пустынном шоссе,
раскачивая зелёным бортом:
«
Она ещё не пропала в степной дали, а у него, сидящего на дороге, в пыли, была теперь своя, отдельная, девочка, которую не видел никто из здешних!
Перед сном он чувствовал всякий раз, как сильно она думает о нём тоже, и морщился счастливо. И ему надо было сделать ради неё что-то особенное — непременно. Тогда он нащупывал под подушкой жёсткую гнутую отмычку, сделанную из велосипедной спицы, которую можно было просовывать в щель, нажимать рычаг в автомате для газированной воды и пить её, дымящуюся, с сиропом, бесплатно. «Ладно, — щедро обещал он девочке. — Выброшу спицу утром!»
И далёкая девочка улыбалась ему, засыпающему,
и кивала благодарно и радостно —
пока не начинал во сне дуть сильный, холодный ветер. Взметнувшись, он раскидывал её волосы страшным шевелящимся нимбом.
Цахилганов усмехнулся. И это всё, мальчик?
Это — всё, что тебе захотелось проиграть на прощанье себе, взрослому, на маленькой, детской своей, игрушечной пианоле —
напоследок?
Но мальчик скривился. Он не хотел узнавать в Цахилганове себя и насупился оттого, что они были одною общей личностью. Мальчик даже как будто обиделся на Цахилганова:
так мало он, видимо, соответствовал тому,
кем должен был стать,
хотя Цахилганов и улыбался себе, маленькому,
довольно приветливо…
Раздосадованный Андрюша резко взъерошил пятернёй свой серый короткий чуб, отвернулся и исчез.
Да чем уж ты так недоволен? Будто сам изумительно хорош! Хотел пожертвовать ради девочки самое дорогое — отмычку для газировки? Ну и что? Велосипедную спицу, специально и хитро изогнутую, ты ведь так и не выбросил! Октябрёнок хренов. Утром вытаскивал её из-под подушки — и думал: «Ладно, ещё один только день попью бесплатно, а вот завтра…»
Да, прилежный, благостный, на скрипочке-четвертушке знай себе пиликал,
причёсанный на косой пробор,
А потом,
—
сколько он потом заработал жёлтых липких монет этой отмычкой? Много. Много. И у него появилась своя касса в старой отцовской пятипалой перчатке:
никто всё равно ничего не узнает…
И снова он шёл домой с тяжёлыми карманами — играть,
на тёплой, ласковой скрипке.
И, вымыв руки, подвязывал смешную чёрную подушечку под подбородок,
чтобы скрипкой не натереть ключицу— до синяка.
До кровоподтёка!!!
Брысь. Брысь, красный кот, глядящий из каждого тёмного угла зелёными светящимися глазами.
Отвернись от взрослого Цахилганова, мыслящее всевидящее пространство: довольно!
…И всё же странно: была какая-то проехавшая мимо водокачки девочка —