5/4 накануне тишины

— Да-а. Здоровый отрок у вас вымахал… Совсем огород этим летом сорняком забило, калёно железо! И отчего это? Растёт, допустим, полезный огурец. А вылезает вокруг него, одного, столько всякого растительного паразитства! Несметное число наружу лезет!

Он укоризненно качал головой, сокрушаясь:

— Возле одного огурца! И — возле другого. Всё как у людей… Не-е-ет, дай им волю, сорнякам, и не видать тогда честному огурцу никакой жизни. Забьёт его сорняк напрочь! Да, захлянет огурец. Побледнеет. Если сорняк в полную силу разойдётся, да ещё если отпрыски пустит! Ууууу… И какие поспеют тогда, на грядке-то этой, огурцы? Заморённые уроды! — крючил он палец и разглядывал его с прилежаньем. — Не огурцы, а мудовые рыдания, можно сказать!.. Вот что страшно.

276

Бабушка поправляла половик и кричала:

— А граммов двести пийсят ты, Патрикеич, никак, принял!

Но Патрикеич рассуждал о своём:

— …Я ведь его, пырей, не покладая рук, уничтожаю. А — нет: опять он по весне поперёд огурца прёт.

И тут бабушка, для дерзкого спора, упирала руки в тощие бока.

— Закусывать всем вам почаще надо! Чтоб сорняки огурцами там, в Москве, меньше бы командовали.

— Ничего! Выдернутые огурцы, они на нашу грядку пересажены были для большей ихней же пользы. Затоптала бы их Москва! А так…

— А так — большая пользя! — с издёвкой договаривала бабушка. — И, послушать вас, кругом одна пользя, а слезами да кровушкой всё вокруг полито…

Вон, вон: облака над Караганом, в окне, какие красные ходят! Ты гляди, гляди, огородник! Разве раньше такие облака над землёй ходили?..

Над чёрной такой, над такой, теперь — чёрной, ободранной и выпотрошеной землёй?

Вроде и не смотрит Патрикеич, а — смотрит, даже отвернувшись. Топчется Патрикеич в коридоре, вздыхает:

— Значит, куришь, говоришь?

— Не курю, — твёрдо врёт подросток Андрей. — И не говорю.

— А я курил, — винится старик, умиляясь прошлому. — Ууууу: дым, бывало, из ушей валит. Когда ещё здесь, на зоне, не служил. В молодости… Приставят за каким. Ты за ним в машине по Воронежу весь вечер и ездишь. А он, зараза, в гости. В тепло, зараза! Да на всю ночь. Ему там хорошо, отпрыску какому-нибудь,

— его — потом — отпрыска — этого — отпустят — конечно — и — другого — человека — заберут — на — кого — этот — отпрыск — злокачественный — донёс —

а ты сидишь в холоде, куришь. Ууууу! Промёрзнешь, бывало, до икоты. А в тепло, кишочки чайком согреть, нельзя, калёно железо. Служба!

277

Патрикеич треплет юного Цахилганова по вихрам:

— Поздний фрукт! Помнишь, как, маленький, всё спрашивал ты меня? Я отца твоего на кухонке у вас жду, перед московской проверкой как раз, а ты мне: «Откуда я появился?». Я и говорю — из леса. Шёл я лесом, гляжу, а ты из-за пенёчка и выскочил. Весёленький такой! Махонький, прыткий! А потом за кусток убежал, спрятался. Ууууу, как я тебя выслеживал! Сыночка для Констан-

тин Константиныча… Ловил! Ну и поймал. Схватил, калёно железо! Оформил. Чтоб по закону, по документу… А то — заплакал один раз ты: обиделся, что конфет тебе не дают. Кричишь: «Зачем я из-за пенёчка выскочил? Отведи меня опять в лес, я получше спрячусь». А я тебе: «Нет уж, нет уж: раз попался — так попался. Вот теперь в сыночках и живи, калёно железо! Коль спрятаться не сумел. Высунулся? Теперь ты наш!» А ты своё: «Я лучше на базаре жить буду, семечками торговать! За них деньги дают. Куплю конфет, один съем». Рассердился — ууууу… Отпрыск!

Уходит Дула Патрикеич, пересчитывая подушечками пальцев костяные пуговицы на пальто,

— они — располагаются — ровным — строем — и — ни — одна — из — пуговиц — не — сбежала — пока — что…

а колкий, ускользающий взгляд его — остаётся.

Остаётся где-то рядом,

и не пропадает,

не иссякает.

Хоть на кухню уйди, хоть в свою комнату, хоть к отцу в кабинет…

Смотрит недрёманное око отовсюду. Примечает: где, что и откуда.

На всякий случай, значит…

278

Что ты делаешь сейчас, всегда живой, верный отцу Дула Патрикеич? Не получивший приказа от начальства, когда тебе следует помереть?

Молчит больничное пространство, сжатое стенами и степью со всех сторон. Только смотрит. Смотрит изо всех углов сразу.

Всё-то у внешнего мира под приглядом,

всё просвечивается отовсюду — до нитки,

и негде спрятаться от всевидящего макрокосма больной, повреждённой, изгаженной душе…

Господи! Да зачем же не воет ветер в вентиляционных колодцах больницы? Зачем не стучит каблуками медсестра-колотушка?

Тишина скапливается уже под самым потолком в разводах, и давит,

— и — в — ней — нечем — дышать.

— Люба! Не молчи так, будто тебя уже… Ты же ещё здесь.

— Дал телеграмму Стеше? — за его спиной стоит Мишка Барыбин, засунув руки, широченные будто лопаты, в отвисшие карманы белого халата.