— Напугал до смерти… Ногами бы, что ли, шаркал. А то появляешься, как призрак… Нет, — качал головой Цахилганов. — Нет. Люба просила, ещё тогда, ни в коем случае Степаниду не тре — во — жить, пока…
Сбившись на мгновенье, Цахилганов с трудом продолжил:
— …А с тебя эти магнитные дни, что с гуся вода, Барыба! Отдохнуть бы сейчас на юге… Марьяна твоя у родных? Опять, на всю весну, подальше от наших ветров укатила?
Реаниматор нахмурился.
Даже в белом платье с пухлыми оборками, на запоздалой их свадьбе, она, надувшись, сидела, будто в эмалированном круглом тазу с мыльной пеной по уши,
и молчала,
как навсегда захлебнувшийся человек.
Цахилганов попал на печальную эту свадьбу случайно, забежав к Мишке за «Оголённым танцем» Мортона —
— Уехала, уехала, — сквозь зубы процедил Барыбин про жену и крепко сморгнул, словно попытался стряхнуть с белёсых ресниц нечто чуждое,
неприятное, досадное.
Так бывало всякий раз, когда Цахилганов спрашивал про Марьяну. И лучше бы о ней, конечно, помалкивать,
но Цахилганов забывался и спрашивал снова… Нет, куда только смотрели они тогда, все трое, когда на неё напоролись! Вот, точно: у молодости глаз нет…
И кто знал, что случайная эта растрюха поднимет такой скандал, и уж не отстанет от них ни за что,
— Миша, скажи: этот одеколон, которым ты обрабатываешь огромную площадь своего лица, подарила тебе — она? Перед своим отъездом?
Реаниматор озадаченно уставился в пол:
— …А как ты это узнал? — растерялся он.
— Хм. Благоразумно с её стороны. Весьма. Весьма.
Обиделся Барыбин неожиданно сильно:
— А качество моих носок тебя не интересует, случайно?
— Да нет, — пожал плечами Цахилганов. — Я не сомневаюсь, что у тебя всё в полном соответствии!
— Амикошонствуешь, значит? Ну-ну… Ладно, забудем. Сейчас Любе принесут ещё одно одеяло. Пойдём в ординаторскую, — позвал его Барыбин. — Там нам с тобой чай заварили. Лучше бы к Сашке, конечно, да водочки. Но мне ещё медперсонал дрючить. И главный, похоже, присутствовать будет. Как бы на ночь не остался. При нём — нельзя ничего.
— Чай — так чай! — махнул рукой Цахилганов.
— Люба! Я пошёл. Я ненадолго… — по привычке сказал он.
И осёкся, оглянувшись на Барыбина. Но тот не стал напоминать, что Любовь не может слышать его. Лишь поторопил:
— Идём. Сёстры Любой займутся. Здесь уборку сделают… Но бутерброды у меня — только с дешёвой колбасой! Извини.
— С ливерной? — оживился Цахилганов, прихватывая из тумбочки пакет с едою. — Сто лет не ел ливерную!
И они оба усмехнулись, вспомнив одно и то же…
Цахилганов задержался немного, чтобы на сестринском посту оставить часть снеди — пока там никого нет. Потом он шёл по длинному переходу, по линолеуму, истёртому до дыр,
мимо старых кактусов
в социалистических рассохшихся кадушках,
и широченная спина Барыбина, обтянутая халатом, маячила перед ним.
«А у тебя спина — белая!», захотелось крикнуть Цахилганову.
— Что? У меня спина белая? — остановившись, немного посмеялся Барыбин. — Иди. Я загляну к шахтёрам. По пути. Жди в ординаторской…
К третьему курсу Политеха Цахилганов отрастил мягкую бородку, поскольку стал почти самостоятельным человеком. Однокомнатная квартира бабушки под номером тринадцать, располагавшаяся прямо над дешёвым кафе «Колосс», пустовала при её жизни,
А после её смерти тринадцатая досталась молодому не женатому человеку целиком. Он обнаружил там огромное количество вязаных