5-ый пункт, или Коктейль «Россия»

«Я — еврей. Но если разбираться, то еврейская во мне только кровь. Я, как и мои родители, не знаю языка — по-еврейски говорил только дедушка. Целиком вырос внутри русской культуры, в обществе, где русские и евреи были всегда смешаны на совершенно равноправных началах. Конечно, в каком-то мистическом смысле имеет значение то, что Пастернак и Мандельштам были евреями. Но между тем они остаются величайшими русскими поэтами. Еврейство — это только нечто метафизическое, голос крови. Но по содержанию, по насыщению — все русское. Русские традиции, русский язык, русская история. Я не считаю себя менее русским поэтом, чем Станислав Куняев…» («Сегодня», 1994, 12 февраля).

Ну, а теперь стихи, разумеется. Евгений Рейн подарил мне свой сборник «Сапожок» — книгу итальянских стихов.

За вокзалом в закатном кармине
я сидел, опрокинувши джус.
Никакой ностальгии в помине,
о, проклятый Советский Союз!..

И приведу концовку стихотворения Рейна «Утренние размышления в кафе «Греко»» (и мне довелось, к счастью, там побывать):

…И надо мной меж ламбрекенами висела в рамочке страница, которой бы аборигенам бы всех больше надо бы гордиться.
И вмиг узнал я почерк Гоголя про подлецов и департамент, и завитушки те, что около, пера гусиного орнамент.
И эти яти, эти ижицы и росчерк гениально острый, как флот, что по проливу движется в Страну Великого Господства.
Вот здесь, за этими диванами, как папуасы и разини, они и нежились с Ивановым и говорили о России.
Тогда холмы сникали римские, бледнели папы в Ватикане, ее просторы исполинские в кафе сивухой затекали.
Сюда входили люди лютые, и нарастал здесь гомон русский, пил граппу Иоанн с Малютою,
«Курвуазье» — Филипп и Курбский.
Кто объедался кремом приторным, кто падал головой об столик, пророки, каторгой обритые, лежали навзничь возле стоек.
Один сидел, ликер заглатывая, единственный был в равновесье, все время на брегет поглядывая, поскольку собирался к мессе.
А в глубине, гуляя бедненько, где эмиграция припухла,
Мицкевич ждал себе соперника из ледяного Петербурга.
Вдруг кто-то подошел панически и протянул ко мне бумагу, и я, безумный, но практический, всю сразу потерял отвагу.
Был этот счет исчислен лирами и должен был оплачен лирой, и я его в досаде выронил рукой безденежной и сирой,
Поскольку я проел в безумии штаны себе, жене костюмчик.
И я вздохнул с такою думою:
«Куда ты делся, мой подстрочник?»
Ну, что ж, судьбы не изнасилуешь, она гуляет не впервые.
Давайте, Николай Васильевич, оставим вместе чаевые.

Вы улыбнулись? Если да, то я весьма рад. Дело в том, что порою и меня начинает угнетать эта тема «Россия», всякие там ее национальности, а тут еще «евреи, евреи, кругом одни евреи», — все это безусловно тяжелит текст, и поэтому я стараюсь, не знаю, насколько получается, но приводить что-то легонькое, житейское, улыбчивое. А тема, вернее, темы книги продолжают крутиться по кругу, как «Болеро» Равеля, с нарастающим напряженным темпом. Кстати, а чистый ли француз Морис Равель? Это уже профессионально. Как мне признавался один врач-стоматолог, он ходит в театр и всегда обращает внимание на зубы актеров: все ли в порядке и где стоят какие пломбы. Вот и я туда же — в национальные корни. Посмотрел справочник и выяснил, что Морис Равель родился в семье швейцарского инженера Жозефа Равеля. Так-то.

Однако вернемся на брега Невы, к Александру Кушнеру. И сразу поэтические строки: