50/50. Опыт словаря нового мышления

На начинающейся ныне стадии коренной перестройки советского общества ощущается острейшая необходимость изучения основ и эпифеноменов ментальностей как общества в целом, так и всех его компонентов - без этого невозможно понять ни отношения тех или иных групп и индивидов к новой революции в нашей стране, ни того, что можно было бы от их участия ожидать, т. е. проведение обоснованной и реалистической политики. Социологические исследования, опросы общественного мнения (которое само по себе есть в определенном смысле для нас новое явление), внимательное изучение публикуемых в прессе писем граждан и публицистики, анализ языка (включая фразеологию и терминологию), меняющейся семиотики поведения - все это открывает широкие возможности для уяснения «духовной оснастки» людей. Но вместе с тем необходимо и глубинное эшелонирование подобных исследований во времени: исторически ускоренные стереотипы поведения в стране, почти не имевшей опыта демократии, а лишь ограниченный опыт свободного предпринимательства, в стране, всего немногим более столетия назад расставшейся с крепостным правом и далеко не изжившей царистские иллюзии (перенесенные с монархии на Сталина), в стране, которая пережила радикальное и во многом трагическое разрушение устоявшихся социальных структур, в стране многонациональной со всеми связанными с этим противоречиями, наконец, в стране с низким уровнем материальной и бытовой культуры - эти стереотипы поведения легко закрепляются и возрождаются на новой социальной почве, подчас в предельно уродливых и опасных формах (резня армян в Сумгаите, антисемитизм части общества «Память», бюрократическое попрание прав граждан и судебное беззаконие, ксенофобия, двоедушие, коррупция и многое другое). Идеологические средства способны активизировать определенные аспекты ментальностей, но они, по-видимому, в большей мере их высвечивают и выявляют, нежели создают, ибо пускают корни в обществе преимущественно лишь те стороны идеологии, которые находят себе почву в ментальностях, перерабатываясь в соответствии с ними. Умонастроения возвращающихся к общественной активности групп населения еще не изучены глубоко, но налицо тенденция к вытеснению порожденного целенаправленными идеологическими манипуляциями образа массовидного и обезличенного «беззаветного труженика-героя», «винтика», жертвующего настоящим (и прошлым) ради будущего, и к растущему самосознанию личности, руководствующейся реальными жизненными интересами и демократическими идеалами. Но борьба за возрождение личности только начинается, и исход ее пока не ясен. Необратимость этого процесса, как и перестройки в целом, зависит от поведения людей, следовательно, и от их умонастроений.

Мишель Вовель

Мы знаем, что было бы несправедливо считать историю ментальности недавним изобретением. Даже если не обращаться к романтической историографии Мишле или к И. Тэну (хотя сослаться на них нужно), случаев написания такой истории хватает. Для начала можно ограничиться несколькими примерами - «Великим страхом» Жоржа Лефевра (1932) или его исследованием «Революционные толпы», где прямо введено понятие ментальности.

Широкое движение, благодаря которому эта область исторического исследования стала сегодня одной из наиболее притягательных, началось во Франции в 50-е годы вслед за Р. Мандру и Ж. Дюби, потеснив главенствовавшие прежде направления экономической и социальной истории. Судя по обилию публикаций, эта французская мода была принята, хотя не без протестов, и завоевала успех сначала в англосаксонском мире, затем в Италии, Западной Германии, а вскоре и во всей Европе.

Такой успех не должен, однако, заслонять собой целый ряд проблем и вопросов. Что такое история ментальности? «История видения мира», если ограничиться определением, хотя и красивым, но мало что объясняющим, которое предложил Р. Мандру. Но именно то неясное, что содержится в целом ряде удобных словесных формул («инерция ментальных структур», «коллективная ментальность»), не только не помешало историографическому движению, но и, похоже, благоприятствовало ему. За последние 30 лет было возведено много «строительных лесов», причем со смещением интереса: предельно упрощая, можно сказать, что от культурной истории, внимательно относящейся к культуре и народной религии (в смысле того, что Ф. Ариес назвал «ясной мыслью»), интерес переместился к истории коллективных представлений и воображения в том виде, в каком они вырисовываются, судя по отношению людей к жизни, любви, сексуальности, семье, смерти… На этой основе можно лучше понять захватнический характер такой истории, ее какой-то неутолимый голод при поглощении «построений» демографии, истории, искусства и литературы, когда она преступает опасную черту (кто кого съест?), отделяющую ее от исторической антропологии.