50/50. Опыт словаря нового мышления

Например, Чернобыль мог бы символизировать апокалипсис, не знающий границ. «Ядерная энергия - это Гулаг», - говорили французские защитники окружающей среды в 70-х годах. Но с тем же успехом Чернобыль может служить доказательством того, что система, созданная для управления ГУЛАГом, совершенно непригодна для производства ядерной энергии.

И наоборот, усматривая в тесной взаимосвязи экологии и национализма, в армянском, эстонском и русском национальном движении только восточноевропейскую специфику, мы упускаем из виду, что именно «красные стоки», которые итальянское общество «Монтэдисон» спускало в Тиренское море, стали исходным пунктом корсиканского национального движения. И вообще, можно ли исключить историю подхода к отношениям между человеком и природой из понятия национального достояния?

Смещение усилий движения в защиту окружающей среды от мира ассоциаций в сферу культуры на предприятиях, скрытое возрождение телеологии прогресса через экосистемность, поведение общества перед лицом опасности или стратегия экспертов в условиях неуверенности - анализ всех этих проблем только выиграл бы от их рассмотрения в исторической перспективе.

Сумели же Вернадский и Тейяр де Шарден, два основоположника современной науки об окружающей среде, найти точки духовного сближения где-то между Парижем, Прагой и Москвой. Но это было в Европе 20-х годов…

Европа

Бернар Гетта

Это было осенней ночью 1987 г. Михаил Горбачев уже лично сообщил Андрею Сахарову, что тот освобожден, и пресс-атташе Горбачева обыденно заметил, что разница между Пражской весной и перестройкой составляет двадцать лет. Для тех, кто хотел услышать, все было сказано. СССР шел к реформам и в неизвестность. Но Польша, как всегда, колебалась, и мы мерили шагами туман на сопотском моле: с суши на море, с моря на сушу и вновь к морю. Мы не могли расстаться, как два лицеиста, переполненные великими идеями. Адам совсем недавно освободился, я же возвращался из США. Когда за четыре года до этого я покидал Варшаву, на прощальном ужине присутствовали лишь жены интернированных - мужчин, кроме меня, за столом не было.

Я бежал из осадного положения в великую, богатую и самодовольную страну, где узнал, что Европа совсем не обязательно является центром света и что калифорниец едет не в Италию, Германию или Францию, а «в Европу».

Урок смирения? Урок гордыни? И того, и другого.

Для некоторых европейцев Америка звучит как заклинание. Для других она, напротив, - источник европейской гордости. Это дало бы множество сюжетов для наших размышлений, но подумаем, в конце концов, почему столь одаренный человек, как Адам Михник, который мог бы эмигрировать, остался в Польше, идя навстречу годам борьбы и тюрем.

И мы толковали, пока не рассвело. Вопрос касался всего, а две дюжины ответов сводились к одному - чтобы отстоять определенную идею Европы. Вне всякого сомнения, Европа витала в воздухе, парила между Вашингтоном, Варшавой и Парижем, «общим домом» в Кремле, становилась реальностью в Брюсселе и оседала в головах двух детей «демографического взрыва».

Адам рос в условиях восточной трагедии. Во Франции деколонизация была единственной политической драмой после Освобождения, но если вглядеться, то именно в 68-м году он прошел свою школу, я - свою. Адам проследовал из отрочества в тюрьму, а я из Лиги за права человека в коммунистическую Лигу, чтобы, пробыв 18 месяцев скаут-троцкистом, поссориться с революцией и прийти к журналистике. Мой путь был менее героичен, но он привел к тому же результату: одной и той же весной мы похоронили послевоенный мир.

В Праге нужны были танки, чтобы реальный социализм остался в седле. В Варшаве понадобился антисемитизм, чтоб увернуться от неизбежного компромисса - во второй, но далеко не последний раз. Мы самоутверждались в «Юманите». «Новые большевики», коими мы себя воображали, попросту отвергли, освистали и высмеяли французскую коммунистическую партию, то есть, иными словами, избавили Францию от преклонения перед сталинизмом, которое более всего объяснялось покаянием за петенизм. Это не только доставляло радость, но и позволило отправить в музей политический расклад Освобождения.

И если пражское и варшавское лето было зловещим, то понадобилось лишь 20 лет, чтобы из все того же советского политбюро вышел некто М. Горбачев, чтобы средь руин лагеря забрезжила надежда и чтобы эта надежда называлась демократией.

Одно поколение зазвонило в колокола по старому миру с двух сторон Европы, уничтожив с одной стороны испражнение сталинизма, а с другой - пойдя на приступ его цитаделей, чтобы защитить, как говорил Адам, некую идею Европы. Сбрасывая наследие Сталина и послевоенного мира, сохранила себя в двух краях Европы та часть мира, которая была рождена античной Грецией - просто Европа.