52 Гц (СИ)

Джеймс дождался, пока ведущий назовет его имя — и быстрым шагом вышел из-за кулис на сцену. Майкл сложил руки на груди, привалился плечом к стене. Софиты освещали фигуру Джеймса, слепили глаза. Он казался тонким и хрупким. Майкл почти не слушал, что тот говорил — он смотрел. На то, как Джеймс двигался по сцене, жестикулировал, держал паузы. Он хорошо работал, в нем чувствовался не один десяток выступлений. А может, даже сотня. Он говорил увлеченно, страстно. Приводил статистику, рассказывал о том, скольким тюрьмам помог «Бук Эйд» и как это отразилось на статистике возвращения людей в социум, как это отражается на снижении преступности, что это меняет. Шутил про Достоевского. Майкл подумал, что Дакота наверняка спелась бы с Джеймсом на почве любви к восточноевропейской литературе.

А потом Майкл услышал свое имя, увидел протянутую в свою сторону руку — и выпрямился, пошел к нему.

Его встретили аплодисменты. Майкл остановился, повернулся к залу, чуть щуря глаза.

— Спасибо, — сказал он, перенимая у Джеймса микрофон. — Спасибо. Для меня большая честь находиться сейчас здесь, с вами.

Джеймс незаметно растворился за кулисами. Майкл оглядел зал. Множество глаз смотрело на него.

Дождавшись, когда хлопки начнут стихать, Майкл заговорил.

— Однажды я стоял на похожей сцене, только зал был пуст. Это было в Бирмингеме, мне было двадцать. Мы с моим другом пролезли в зал после окончания какой-то конференции под предлогом, что забыли там материалы доклада. Пришлось даже подмигнуть охраннику — и все ради того, чтобы я мог встать, — Майкл шагнул к краю сцены, остановился в слепящем перекрестье лучей, — вот так. На краю сцены. И посмотреть в зал.

Он сделал паузу, качнулся на каблуках, позволяя аудитории вместе с ним мысленно перенестись в прошлое.

— Я мечтал о том, чтобы стать актером, практически всю свою сознательную жизнь. Когда я стоял, вот так, и воображал, что это мой тихий зал, моя сцена, и мои зрители только что ушли — может, даже один или два, задержавшись, все еще выходят и я вижу их спины, — он вскинул глаза к воображаемым дверям, неловко улыбнулся туда и помахал рукой, вызвав тихие смешки. Потом помолчал, перестав улыбаться.

— Что я должен был чувствовать — там, тогда, воображая себе свое будущее? Восторг, наверное? Предвкушение. Радостное ожидание, может быть, даже гордость. Счастье? Эту особенную приятную усталость после того, как ты хорошо выполнил свою работу? Благодарность зрителям, которые только что были здесь?..

Майкл снова улыбнулся и помахал рукой в прежний угол, будто воображаемые зрители задержались в воображаемых дверях и теперь вызывали у него воображаемую неловкость.

— Нет, — серьезно сказал он, когда аудитория перебрала в себе то, что он перечислил. — Я чувствовал горечь. Разочарование. Боль. Гнев на себя. Я чувствовал безнадежность. Это было не просто отсутствие надежды — это было, словно нечто заранее высосало из меня всю надежду, — он ткнул себя пальцами в грудь, показывая, где это было, — и у меня не осталось ни одного проблеска, даже призрачного, тоненького голоска «может быть, как-нибудь, мне повезет, и тогда я смогу»… Нет. Я точно знал — так не будет. Я не стану актером. Я не встану на краю сцены. У меня не будет аудитории, на меня никто не посмотрит, нет, нет и нет. Я знал это так же точно, как-то, что Земля круглая. Почему?.. — Майкл озвучил вопрос аудитории, которая с интересом следила за его речью, и прошелся по краю сцены.

— Потому что мне было двадцать, я жил в паршивом районе, и единственное будущее, которое ждало мои ровесников, тех, кто жил со мной на одной улице — это были стены тюрьмы. Это был мир без выхода. Ты будешь жить в бедности, одеваться по сэконд-хэндам, а если тебе повезет, будешь работать по двенадцать часов, чтобы прокормить семью и заплатить по счетам. Когда однажды ты не сможешь больше выносить эту жизнь и сорвешься, ты попадешь за решетку. И оттуда уже не выберешься. Тебя выпустят на свободу, но ты вернешься обратно. Потому что ты никому не нужен. Потому что в тебя никто не верит.

Майкл прошелся по сцене, поглядывая в зал. Краем глаза он видел за кулисами фигуру Джеймса, но не смотрел на него. Майкл рассказывал свою историю ареста, историю с машиной, которую он взялся перегонять из города в город, чтобы оплатить себе школу каскадеров, говорил о курсе драмы, который ему предложили пройти в Фелтхэм — и том, как именно этот курс помог ему, когда он, чтобы доказать себе, что у него ничего не выйдет, прочел стихи перед кастинговой комиссией.

История была не вполне правдивой, но рассказывать подлинную подоплеку событий Майкл и не собирался.