54 метра

Поэтому комбат немного был удивлен, что моя кандидатура была очень настойчиво предложена АГЕИЧЕМ. Командир похлопал глазками, как девочка-первоклашка с колокольчиком в руке, сидящая на плече выпускника школы во время последнего звонка, и ответил: «Спит в неположенное время, товарищ полковник!»

Полковник посмотрел на меня и хотел было отпустить, как деятеля культуры, но загалдели другие командиры рот, заступавшие время от времени дежурными по части: «Да, спит! Постоянно захожу, а он спит!» Комбат насупился, изображая грозный вид, и произнес: «Спишь, Попов?» С этим про метафизику сна не порассуждаешь.

Я молчу. Я не знаю, что сказать про ВСЕ ЭТО. Моя душа умирает быстрее тела, и это печалит больше, чем все остальное в мире, проносящееся мимо меня. Образы. Сплошные образы. Что я хочу в этой жизни? Сейчас спросите меня и после убейте, потому что у вас этого нет. А я отвечу: «Я хочу любви. Хочу, чтобы меня любили. Просто так. Просто так в меня верили. Просто так хвалили. Жаль, что это не мои родные по крови люди. Нет, правда, жаль. А еще я хочу любить. Любить без остатка. Чувствовать запах и тепло ее тела. Смотреть в ее глаза и жмуриться от света, искрящегося в них. Просыпаться по ночам и плакать от счастья. Я видел ее во сне…»

— Ладно, — смеется комбат, — Попов так Попов!

Мой командир мерзко потирает ладошки, словно муха, севшая на свежие и теплые фекалии. Времени одеться теплее нам не дают и просто загоняют в военный грузовик. Теплого белья на нас нет. Куда едем — не знаем. Сидим на деревянных скамейках внутри этого кита на колесах, где железные дуги-прутья — ребра, а брезент — кожа гигантского организма. Мы, четверо «проглоченных» с силой прижимаем попы к деревянным скамейкам руками, чтобы совсем не отбить, и смотрим. Сперва друг на друга. Потом на проносящуюся вселенную за задним бортом автомобиля. Заснеженное захолустье с клубами выхлопных газов нашего «Урала», словно бесконечный одинаковый пейзаж, только с изредка возникающими людьми или постройками, но они, как неудачный мазок кисти, уже в следующее мгновение стираются рукой невидимого художника. Нам всем по семнадцать лет. Кому-то, может быть, восемнадцать, но не мне. У меня день рождения и совершеннолетие через полтора месяца.

Пытаюсь приободрить попутчиков и кричу сквозь рев двигателя анекдоты. Они смеются, но все равно мы все напряжены. Такое в первый раз, везут и не говорят, куда и зачем. Обычно всегда знаешь, зачем понадобились твои руки и ноги.

Холодно. Необычно сильный мороз для области Питера, примерно около двадцати пяти градусов. При такой влажности очень-очень холодно. Наши обледенелые задницы бьются по ровным, отшлифованным чужими попами скамейкам с хлопками закрывающихся чемоданов. Квартет саквояжников с застежками. Кто-то дома в тепле пердит под одеялом, а мы отбиваем рок-н-ролльные ритмы попами из-за неровностей дороги. Дороги как таковой нет — здесь не ездят большие начальники и главы мэрии. Как это ни банально, но область живет в прошлом веке. Это, конечно, не касается больших музейных экспонатов-поселков. Зато при удалении от главных магистралей можно всякое увидеть. Света нет. Дрова и уголь — топливо. Самогон — лекарство. Одинокие покосившиеся деревянные домишки и пожилые бабушки, обреченные вести нищенское существование и борьбу за выживание. Их всех забыли, оставили здесь, не захватив в двадцать первый век, да и в двадцатый тоже. Их бросили умирать, а они не делают этого.

Наконец, нас привезли куда-то. Велели сидеть. Сидим. Замерзли, как цуцики. Какая-то больница. А может, тюрьма. В нашей стране много построек-шлагбаумов. Они являются пограничными. Границей между миром свободных и подневольных. Границей между миром живых и мертвых.

— А пописать можно? — спрашиваем водителя.

— Можно, но возвращайтесь сюда же (как будто убежим).

— А где туалет?

— А где найдете…

Атос, Портос, Арамис и Д`Артаньян спрыгнули с «кита» и, разминая затекшие и замерзшие тела, принялись искать туалет.