56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585

Мою маскировку легко раскрывали, в заблуждение командиров вводить не особенно получалось, вот и огребал я нарядов вне очереди и других, но уже неуставных педагогических мер и приемов военного воспитания по полной программе. Но попыток объегорить и объехать на «сраной козе» своих командиров не оставлял, проявляя похвальную настойчивость. Посему, говорю это без ложного стыда, был я в учебной роте самым хреновым курсантом, а в солдатском ранце (РД – ранец десантный) носил не маршальский жезл, а прятал украденные на кухне сухари и сахар. Что было, то было.

До сентября служба шла, наполненная хоть какой-то, но все же боевой учебой. Научили стрелять, собирать и разбирать стрелковое оружие, действовать в составе роты, взвода, отделения, малой боевой группы. Преодолевать полосу препятствий, ходить строевым шагом, десантироваться с воздушной и наземной техники. Зазубрили уставы. Мирно дремали на политзанятиях.

Летом 1980 года в Москве проходили Олимпийские игры, умер Владимир Высоцкий, несли первые боевые потери наши части в Афгане. В восьмидесятых годах двадцатого века заканчивалась целая эпоха. Эпоха Советского Союза. Она заканчивалась бесконечно длинными очередями и всеобщим дефицитом, она заканчивалась больной экономикой, она заканчивалась неустанной ложью власти, которой уже никто не верил, она истекала кровью наших ребят в Афгане. Одна тысяча девятьсот восьмидесятый год был первым годом этой эпохи, первым шагом на пути в пропасть. Мы будем свидетелями и участниками последних лет этого уходящего времени. Это мы будем ее жертвами – предателями и героями или просто дезертирами. Но мы этого не знали, да и не могли знать. Да и что мы вообще могли знать? Тогда, летом восьмидесятого, наша жизнь и мироощущение сузились до казарменных границ, и постоянной военно-матерной музыкой звучало: «Упор лежа принять… Бегом марш… Носочек тянем… Ро-о-ота! Газы!!!» Окрики и добавления к командам: «Под такую вашу мать… вашу мать… вашу мать!»

Под эти слова неслышно, невидимо и пока неощутимо уходила эпоха и умирала страна, которой мы с оружием в руках присягнули на верность. И которую не смогли защитить и не захотели спасти. Но мы этого не знаем: сегодня, здесь, сейчас мы учимся защищать эту страну, мы еще верим, что исполним свой долг. И исполняли его, пока могли…

Что есть солдат? Солдат есть безропотная скотина, обязанная выполнять приказы своих командиров. Об этом тактично и уклончиво говорится в военной присяге: «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы», – и более ясно в дисциплинарном уставе: «Приказ начальника – закон для подчиненного». Еще солдат есть бесплатная, безответная рабсила.

С сентября курсантов стали припахивать на гражданские работы, то есть наша народная армия оказывала за бесплатно помощь народу в его труде на благо родины, но при этом еще и гарантировала этому народу свою защиту. Во как! Другой такой армии в мире не найти! Так нам с гордостью говорили замполиты.

Работы так работы, нам по… барабану, в общем. Уголек по ночам разгружали, траншеи копали, в колхозах картошку убирали, трудились-пахали вместо боевой учебы. Грех жаловаться, все лучше, чем по тем же полям с оружием бегать. Вот тут-то я и развернулся! Показал все, на что способен! Работать не работал, а уж жрал так, что за ушами трещало, и все норовил вздремнуть. Самогоночку дегустировал, сальцом закусывал, на белесых и дебелых литовских девиц засматривался.

Осенью, в самом начале октября, копаем мы отделением картошку на народном поле литовского колхоза. Наш командир отделения куда-то ушел, мы свободны. Раз надзора и вечных понуканий нет, то и работы нет. Поле после дождя мокрое, ветер зябкий, я, закутавшись в бушлат, сижу на корточках рядом с оцинкованным ведром, наполовину заполненным перепачканной мелкой картошкой. Маскируюсь, ввожу возможного наблюдателя в заблуждение, пусть думает, что я работаю, а сам в это время предаюсь предосудительной медитации. О доме думать бессмысленно, ни о чем другом думать не хочется, в общем, чистейшей воды медитация: мыслей ноль, тело расслаблено, время как отсутствует.

Чувствую, как в спину меня деликатно толкнули, не реагирую. Во-первых, лень двигаться, во-вторых, офицер или сержант деликатничать бы не стал, уж двинул бы так двинул, на всех остальных мне в состоянии углубленной медитации, почти в «самадхи»[15], было просто наплевать.

– Солдат? – с какой-то подозрительной неуверенностью спрашивает обошедший меня немолодой, седоватый и морщинистый мужчина. Судя по скромной рабочей одежде, акценту и манере поведения, типичный литовский хуторянин, в руке у него топор.

Я мигом вспомнил все слухи о том, что литовцы до сих пор режут советских солдат, и резво вскочил. Бац! Бью хуторянина ногой в пах, он загнулся и застонал. Выхватываю у него топор и торжествующе ору:

– Что съел, сука?! А вот х… ты десантника за так возьмешь!

– Не брать, не есть, – испуганно кричит хуторянин и закрывает руками лицо.