58-я. Неизъятое

В туалет их водили… Утром стучишь в дверь: «Выходим!» Дежурный берет парашу, идет вперед, остальные сзади. Ведешь 14–16 человек — и ты одна с ними на колидоре. Поначалу страшно, конечно. А как привыкла — нормально.

В туалет им положено утром и вечером, в остальное время — в ведро. Они его закрывали, но пахло, конечно. И хлоркой пахло, и еще куревом. Запах в коридоре тяжелый, спертый, как в больницах. И тихо. Целый день тихо. Иногда шумят, конечно, но это баловники-мальчишки, а интеллигентные люди — те больше всего книги читают. В тюрьме никто не плачет, все привыкают (смеется).

* * *

Политических мы различали. Они благородные такие, культурные. И одеждой, и поведением. Попросют что — обязательно: «Пожалуйста». А в лицо… не, никого не запомнила.

Один мужчина вместе с женой сидел, в разных камерах. Она красавица, как игрушка, все заключенные ей любовались. Сейчас-то дворики наверху, а раньше внизу были. Она пройдет чик-чик-чик — и все смотрят. А кто она — не знаю, мы не интересовались. Они (заключенные. — Авт.) как-то между собой не отличались. Да и что я им? Только: «Да. Нет. Позову дежурного».

* * *

Одна заключенная была инвалидка, на коляске ездила. Я ее провожала (после освобождения. — Авт.) до Москвы, сумки ейные перла. Теперича приехали на вокзал, я билеты купила на Ригу — мне инвалидов до дома провожать надо. Объявляют посадку. Она говорит: «Мне провожатый не нужен. Ты назад езжай, а я подам телеграмму, что доехала». Я говорю: «Какую — телеграмму?! Ты ж не ходишь?» Смотрю, она встала с коляски, сумки взяла — и пошла в вагон. А в тюрьме говорила, что инвалидка. Носили ее в одеяле на прогулку каждый божий день.

* * *

Вот я хочу сказать… Других-то забрали ни за что. Многие говорили: «Меня ночью забрали — и ни за что». Почему, я не знаю?! Но тогда мы не спрашивали. Как-то привыкли… Жалко-то оно жалко, конечно… Все ж таки люди. Человек человеку… да-а.

«Кормили их лучше, чем нас»

Как к нам люди попадали? А кто ихь знает. Они нам не докладывались, а я и не думала. Нам с ними нельзя было говорить и спрашивать нельзя, нет-нет-нет-нет! Только по служебному вопросу. «Как тебя зовут?» — это говорить нельзя. И про погоду — нельзя. «Когда обед?» — это можно. Но про обед они и не спрашивают, знают: шумовкой гремит — значит, везут. «Что на обед?» — это нельзя.

Кормили их лучше, чем нас! И щи давали, и картошку, и каши, и хлеб, и песок. И мясо бывало, в обед. Ну, куском не давали, а бульон был.

А у нас… Столовой не было, в общежитии одна плитка на 12 человек. Разве можно сготовить, ну? Обед мой: кусочек хлебушка — и чаек. А то и вода горячая… Чайник, плитка стояли у старшего в кабинете. А у меня на посту — только тумбочка. Там ведомость лежала. И пустой стакан.

Один раз начальник тюрьмы спрашивает:

— Борисевич, вы че едите?

— Утром чай, в обед чаек, вечером чаище.

— А есть разница?

— А то! Вечером сахара-то нет…

Плохо питались, конечно…

Попросить хлеба на кухне было нельзя, что вы! Все им, все им. А нам — боже избавь! У нас одна женщина раздавала питание в больнице и оставила на краях ведра кашу. Ну, размазала чуть-чуть с голодухи, чтобы потом оскребки сокрести. Старший по корпусу донес. Так ей дали срок, 10 лет…

* * *

Был у нас клуб, на Фрунзе, каждую субботу-воскресенье крутили кино. Каждый праздник мы пели в хорý. Заведующий клубом, Гурбатый, был очень культурный человек, грамотный, всю молодежь привлекал к себе. Кто в гитару играл, кто в балалайку, кто на скрипке. Танцы были, краковячок, музыку живую играли. У нас школа МВД, курсанты… (смеется). Как суббота, вечер, они всё в клуб, всё в клуб. А рядом частные дома, девки-то ходят, каждой интересно курсанта подцепить.

«За плохого не хотелось, а хороший не берет»

В тюрьме надо строго себя вести, мягкой не быть! Начальство специально учило: будь жесткой, с заключенными не разговаривай, глазки не строй. А я глазки и не умею… По характеру я твердая, настойчивая. Уходила на пенсию — начальник жалел, говорил: «Я бы за Борисевича шесть человек парней отдал».

На работу я ходила в форме, одежи не было никакой. Украшения я не носила, потому что сначала денег не было, а потом старость стала.

Краситься не любила, но завивалась. Волосы у меня всегда были прекрасные! Кудрявые, длинные…

Мылись мы в тюремной бане, когда их (заключенных. — Авт.) не было. Общежитие наше рядом с корпусом (тюрьмы. — Авт.). Они в окошко глядят, в каждую щелочку, переговариваются: «Пришла! Сидит. Чайник ставит…» А иногда: «Але, але! Иди сюда, поцелую!» Мы не реагировали. А что, они обидного ничего не кричали. Да и чего на нас кричать?

* * *

В общежитии я жила до 60-го года, пока замуж не вышла. «За плохого не хотелось, а хороший не берет» (смеется). Мне уже 38 лет было. «А хороший не берет»… Вот я и пошла.

Он был мужик хороший, тоже из МВД. Такой шустрый, находчивый, веселый (долго весело смеется). Понравился, че уж делать. 38 лет…