58-я. Неизъятое

Потом — трибунал. Судили двое, молодой и пожилой, обсуждали меня часа три. Пожилой говорил: «Расстрелять его к чертовой матери». А молодой: «Да нет, может, он еще чего-то полезное в жизни сделает».

Я говорю: «Отправьте меня в штрафную. Я хочу на фронт, я буду воевать».

Я действительно хотел на передовую. До нее многие не доезжают, погибают раньше, но тех, кто ее видел, туда тянет. Жизнь для них ничего не стоит, она чепуха. Передовая — это как театр. Вот твой окоп, вот перед тобой враг. Тут мальчишки, там мальчишки. Красивые они ребята были, эти немцы…

— Нет, — говорит председательствующий. — Там надо гранаты бросать. А как тебе гранату доверить?

И объявили: за агитацию против советской власти приговариваюсь я к 10 годам.

Выхожу из землянки. У входа сидят конвойные и исполнитель, который расстреливает. Ведет меня в елки, наставляет автомат и говорит: беги вперед! Он же не знает, что у меня 10 лет, привык, что у всех расстрел. «Остынь», — говорю. Еле убедил.

* * *

Посадили меня в Старобельскую тюрьму. В камере было несколько человек из армии, один говорил, что в лагере надо будет выполнять норму, и все время делал какую-то гимнастику, готовился.

Скоро привезли в Воронеж, я там пытался сделать побег. Поймали, посадили в карцер, такую щель, где можно только стоять, как в гробу. Конвоир пришел к дверям, кричит: «Ах ты сволочь! Куда ты бежать-то собирался? Я тебе кашу варил, у тебя жизнь-то какая была? Теперь поедешь в лагеря, узнаешь!»

А я уже не соображал ничего. Сползаю по стенке и сплю. Круглосуточная нагрузка, никакого перерыва: сначала эта мясорубка, потом арест. Мне просто отдохнуть надо было, отоспаться, в себя прийти. Мне уже было не до чего.

«Экзистенция моя меня покидала»

В Мордовию мы шли пешком, но дорогу я не запомнил. Обида была, упадок, безразличие совершенное. Души во мне не было, уходила душа. Или — как это? — экзистенция моя меня покидала. Когда она со мной — я жив. А когда уходит — как бы меня и нет. Всю жизнь у меня так…

В лагере меня принуждали стать стукачом, физические методы применяли. Этот, который принуждал, потом докладывал начальнику: «С ним бесполезно работать, он отключается». А я-то знаю: это просто души во мне нет! Она улетела к чертям. А с телом делай, что хочешь, пожалуйста.

* * *

Люди в лагере были ущербные, преступные. Политический я один сидел. Помню, рядом, отдельно, преступницы жили, очень агрессивные. И женщине одной, бытовичке, что-то не понравилось. Она мне лопатой по макушке ка-ак врежет! Даже кровь пошла. Она сразу испугалась, ей же за это срок должны дать. Обняла меня, утешает. А я парень молодой, женщину обнимаю, а у нее — грудь, все эти дела… И чувствую — ожил я! Экзистенция ко мне вернулась!

Один

У нас в лагере был медпункт. Работала там заключенная, профессор Лурье. Ленинградка, очень хороший врач. Меня к ней послали, потому что я не мог выполнить норму. А попал к ней — и вдруг расплакался, рассказал свою историю… И она вспомнила мою маму!

К Лурье мама попала в 38-м, когда сидела в Мордовии и упала в голодный обморок. Лурье ее пожалела и оставила у себя. А теперь и меня взяла. И почему-то сделала мне комиссию психотделения на предмет этого вот психического дела.

А я еще раньше написал заявление в Военную коллегию Верховного суда с просьбой пересмотреть мое дело. 30 марта пришел акт психотделения о наличии у меня малярии и шизофрении, а 22 мая — письмо из коллегии, что приговор трибунала отменен и дело мое прекращено. Я думаю, этот акт Лурье устроила, потому что больше шизофрению не находили у меня никогда.

* * *

Дали мне справку об освобождении, каравай хлеба и билет до дома. На мне была лагерная роба и деревянные башмаки. Военкомат велел писать, что в армии я не служил. Конвоир проводил до станции. И я остался один.

Приехал в Воронеж. Мама в Карлаге, отец расстрелян… Пришел к нашему дому. После бомбежки только стены стоят. А в комнате бабушки Клаши груда битого кирпича.

РОМАН О НАРОДОВОЛЬЦАХ

«Смотрите, какая бумага плотная, темная. Такую только в Сегеже делали, на Сегеженском бумажном комбинате. Там моя мама сидела. Все думают, это дневник, а это архивные заметки про «Народную волю», она про нее в лагере роман писала.

В 12 лет мы с братом к ней ездили. Она была замученная и замотанная. Говорила: «Хотели бы убить — убили бы, а что издеваться?» Отца к тому времени расстреляли.

Мама ничего не простила, настроена была агрессивно. Говорила: «Ты мстить за нас будешь?» А кому мстить? Все равно засекречено, кто отца расстрелял. И потом, если человек обозляется, ему уже возврата нет. А я не обозлился».

ЛЕВ ВОЗНЕСЕНСКИЙ 1926, ЛЕНИНГРАД