58 с половиной или записки лагерного придурка

-- Если б ты видел, какие у него сделались глаза, когда ты это сказал!

-- А что я такого сказал? Сказал -- уважаю.

Но оказалось, что Сталину этого мало. Приятель вполне оправдал Дусины ожидания, и Смелякова посадили в третий раз, не считая финского раза. Припомнили плен и припаяли кроме антисоветской агитации еще и измену Родине.

Я уже говорил: недолюбливая Сталина, Ярослав Смеляков всегда был и в лагере оставался советским поэтом -- может быть, самым искренне советским из из всех. Послушав наши лагерные стишата, он сдержанно похвалил отдельные места в "Обозрении" и во "Враге народа", но с большим неудовольствием отнесся к "Истории государства Российского". Зло и несправедливо, -- сказал он. Из написанного нами ему понравился только рассказ "Лучший из них".

Смеляков был вторым человеком, который сказал про нас: писатели. Первым был Каплер. И так случилось, что много лет спустя они оба написали нам рекомендации в Союз Писателей.хх)

В стихах самого Смелякова, написанных в тюрьме и в лагере -- их не много -- злобы не было. Только печаль и недоумение; особенно в одном из них -- не знаю, печаталось ли оно где-нибудь, кроме моих воспоминаний. Приведу его, как запомнил:

В детские годы, в преддверии грозной судьбы,

сидя за школьною партой, веснущат и мал,

я в букваре нашу заповедь "МЫ НЕ РАБЫ"

с детскою верой и гордостью детской читал.

Дальше вела меня века крутая стезя,

марш пятилеток над вьюжной страною гремел.

"Мы не рабы и не будем рабами, друзья!" -

в клубе фабзавуча я с комсомольцами пел.

...............(с т р о ч к у не п о м ню)...............

годы я тратил и жизь был потратить готов,

чтобы не только у нас, а на всей бы земле

не было белых и не было черных рабов...

Смело шагай по расшатанной лестнице лет!

К царству грядущего братства иди напролом!

Как же случилось, что я, запевала-поэт,

стал -- погляди на меня -- бессловесным рабом?

Не на плантациях дальних, а в отчем краю,

не в чужеземных пределах, а в нашей стране

в грязной одежде раба на разводе стою,

номер раба у меня на согбенной спине.

Я на работу иду, как убийца на суд -

мерзлую землю долбить и грузить доломит...

И все. Дальше не написалось. Скорей всего, поэту страшно было найти ответ на свой же вопрос: "Как получилось?.." Это было бы крушением его веры, сломало бы соломинку, за которую Смеляков цеплялся до последних дней своей жизни. Даже в Москве -- вернее, в своем добровольном переделкинском заточении -- он выспрашивал у нас с Юликом: ну, а как сейчас на собраниях? Спорят молодые? Или как раньше?..

Ничего утешительного мы ему сказать не могли.

Рабом Ярослав Васильевич в лагере не стал, рабского в нем не было ни грамма. Однажды мы втроем грелись на солнышке возле барака. Мимо прошел старший нарядчик, бросил на ходу:

-- Здорово.

-- Здорово, здорово, еб твою мать! -- с неожиданной яростью сказал Смеляков. Мы его попрекнули: ну зачем же так? Ничего плохого этот мужик ему не делал -- пока.

-- Валерик, у него же глаза предателя. Вы что, не видите?!. Между прочим его стихотворение -- вернее, то место, где он, веснущат и мал, читает букварь -- подбило нас с Юликом на дополнительные две строчки для нашего, также недописанного, "Врага народа":

"Мы не рабы". Да, мы з/к з/к

"Рабы не мы". Немы, немы -- пока!

Жена Дуся прислала Ярославу письмо: у дочки скоро день рождения, как хотелось бы, чтоб ты был с нами!..

Ярослав Васильевич написал ответ -- но не послал, лагерный цензор не пропустил бы.

Твое письмо пришло без опозданья.

И тотчас -- не во сне, а наяву -

как младший лейтенант на спецзаданье,

я бросил все и прилетел в Москву.

А за столом, как было в даты эти

у нас давным-давно заведено,

уже шумели женщины и дети,

искрился чай, и булькало вино.

Уже шелка слегка примяли дамы,

не соблюдали девочки манер

и свой бокал по-строевому прямо

устал держать заезжий офицер.

Дым папирос под люстрою клубился,

сияли счастьем личики невест -

вот тут-то я как раз и появился,

как некий ангел отдаленных мест.

В тюремной шапке, в лагерном бушлате,

полученном в интинской стороне -

без пуговиц, но с черною печатью,

поставленной чекистом на спине...

Твоих гостей моя тоска смутила.

Смолк разговор, угас застольный пыл...

Но боже мой, ведь ты сама просила,

чтоб в этот день я вместе с вами был!

Печать, поставленная чекистом на спине -- это номер Л-222. Кстати, Смеляков умудрился где-то его потерять, и я собственноручно нарисовал чернилами на белом лоскутке три красивые как лебеди двойки. Поэтому и запомнил.

После смерти Ярослава его вторая жена, Татьяна Стрешнева, опубликовала это стихотворение в одном из московских журналов, забыв указать, кому оно адресовано. Получилось, что ей.

Мне неприятно говорить об этом, потому что Таня своей заботой очень облегчила последние годы жизни Ярослава Васильевича, была образцовой женой, умела приспособиться к его трудному характеру. "Платон мне друг, но..."