66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Уидлер провожал ее машину взглядом, пока она не скрылась из виду. Потом посмотрел на ночной, светящийся океан, на кружева пены у своих ног... Полоса прибоя подвигалась все ближе и ближе к полуразрушившемуся отелю. Шторма сегодня не миновать. Не сильного, конечно, а так... умеренного. Чтобы наутро купальщики могли обсуждать его и гадать, каким ветром нагнало тучи и надолго ли волнение. Недаром накануне вода была теплая. Много водорослей и медуз. Интересно, вынесет на берег что–нибудь интересное или нет? Океан всегда был для Уидлера чем–то непостижимым, живым и мыслящим существом, у которого — свои тайные замыслы. С ним Уидлер вел нескончаемый диалог, и, как знать, — может быть, океан и подсказывал ему какие–то ответы?

Через минуту созерцания Уидлер оглянулся на отель и коротко свистнул. По-мальчишески, резко и пронзительно.

Из подъезда выкатился мальчик лет двенадцати. Тот самый. Уидлер поманил его пальцем. Они присели на камнях, и Уидлер достал из кармана небольшую повязку. Он повязал ее вокруг головы и с серьгой в ухе сразу стал похож на пирата.

Мальчишка вынул из кармана маленькую бутылку вина. Уидлер извлек из кармана брюк карманный, походный набор из пяти стаканчиков. Достал два, один протянул мальчишке, другой поставил на песок рядом с собой.

Они сидели друг против друга — серьезные мужчины.

Уидлер поднял глаза и посмотрел на звезды, прятавшиеся в просветах туч.

Мальчик умело откупорил бутылку и, бережно держа ее, стараясь не расплескать ни капли, наполнил стаканчики.

— Слушай, — заметил Уидлер. — Ты меня, конечно, не поймешь, хотя черт вас тут знает. Вы, маленькие дьяволы, здорово научились болтать по-английски.

Мальчик смотрел на него серьезными, большими глазами, в которых была и мечтательность, и озорство, и хитрость, и глубокая, серьезная печаль. Он не пил, ожидая, пока Уидлер поднимет стакан. Налетел порыв ветра. Уидлер покачал головой.

— Мрачно. И красиво. Слушай, зачем ты за ней следишь?

В ответ мальчик улыбнулся. Поднял стакан. Они выпили.

— Я вообще–то за тобой тоже поглядываю. Вчера, когда она убегала, ты поднял полумаску и спрятал в карман. Где–то, должно быть, и сейчас хранишь. Верно?

Мальчик указал глазами на отель.

— Ты тут живешь? Бродяжничаешь?

Мальчик покачал головой.

— Ну да ладно, это неважно. Поднял полумаску, потому что она к ней прикасалась, да?

Ответа не было. Мальчик разлил снова.

— И что ты за ней следишь? Тебе что, делать нечего? Времени навалом? То ли дело я, человек занятой, деловой...

Мальчик улыбнулся.

— Ты держись от нее подальше, старина. — Уидлер выпил. — Она запросто может сердце тебе разбить. С ума сведет — недорого возьмет. Ну, будь здоров!

Они долго еще молча сидели под звездами в рваных тучах и смотрели в ночной океан, серебристый, стихающий. Они молчали, и все трое — мальчик, Уидлер и океан — хорошо понимали друг друга.

VI

Эмили сидела перед зеркалом.

Она только что вышла из ванной, где лежала полчаса перед тем, как одеться и выйти к Уидлеру. Он собирался встретить ее в небольшом ресторанчике, где тоже были приняты полумаски. Правда, Уидлер клятвенно заверил, что ничего, даже отдаленно напоминающего их первый вечер, там не произойдет.

— Скромный ресторанчик при гостинице. Гостиница, конечно, захудаленькая, но славная европейская кухня.

Она не противилась.

И сейчас, после прохладной ванны (о горячей даже вечером страшно было подумать — жара не спадала, да еще этот влажный воздух, облеплявший тело, как мокрая ткань), — после ванны Эмили сидела на мягком, бархатистом стуле, всей кожей ощущая горячий застывший воздух номера. Во всем было ожидание и трепет.

Ей пора было одеваться, но она томилась и медлила, разглядывая себя в настольном зеркале. Совершенно голая, с еще влажной кожей, смуглая, свежая и крепкая. Одеваться ей не хотелось. Томление переполняло ее тело. Ничего подобного с ней не бывало прежде.

Да, она ничем не уступает той девушке в разрушенном отеле. И груди у той были хуже. У Эмили они меньше, но крепче, прекрасной удлиненной формы, с маленьким острым соском. Они упруги и не нуждаются в лифчиках. Она худа, но не болезненно-аристократической худобой Ханы. И у нее не такая фарфоровая, с голубизной, кожа. У нее прекрасный, смугло-розовый, цвет лица. И глаза, горящие ожиданием и страстным нетерпением. Она только пробуждается к чему–то новому, тогда как у всех вокруг в глазах таятся пресыщение в скука.