68 дней

   Макс позвонил через пару дней и зашёл к ней в лаборантскую, как будто ничего не произошло. Но – произошло, оба это знали. Макса тянуло к ней, как магнитом, с каждым днём всё больше. С Линой же творилось что-то странное, она сильно нервничала в присутствии Макса, её прорывало, как плотину, и она подтрунивала над ним, в своей обычной манере – так, как с приятелями из ансамбля. В их кругу было принято такое общение. Но Макс не из их круга. Лина будто забыла об этом и ехидничала сверх всякой меры. Повод находила любой, и даже без повода – просто посмеивалась над ним, над его юным возрастом, представляя себя взрослой, умудрённой опытом женщиной, которая играет, забавляется с мальчиком, как с глупым щенком. Она шутила, а глаза не смеялись, в их глубине, в зрачках полыхала тревога. Макса бесили её шуточки, но он изо всех сил сдерживался, просто замыкался. Когда терпеть не оставалось сил, сухо прощался и уходил. Лина останавливала его и, улыбаясь, просила простить за невинные шутки. Иногда она вдруг успокаивалась, становилась нежной и покладистой, льнула к нему, смотрела глазами полными обожания, и всё было почти так же, как раньше. Почти.

   Лина погрузилась в странное состояние. Как будто внутри истончилась и разорвалась оболочка, защищавшая душу. Любое движение эмоций вызывало боль почти физическую, какую причиняет воспалённому зубному нерву поток холодного воздуха. Но сладость этой боли невозможно променять ни на что. Ни за какие богатства мира Лина не отдала бы чувство, что поселилось в ней и ворочалось, жило, как тёмный и сильный зверь, подстраивая под себя дыхание, сердечный ритм, токи крови – всё. С именем Макса она просыпалась, с ним засыпала глубокой ночью, когда уже совсем не оставалось сил думать о нём. И даже во сне внутри Лины непрестанно тлели раскалённые угли. При одной только мысли о Максе пламя взвивалось, ослепляя багровыми сполохами. Душа как будто медленно выгорала, растрачивая себя без остатка.

   Лицо осунулось, глаза стали огромными, в них, пробиваясь сквозь малахитовую зелень, мерцали отблески пожара. Тело истаивало на глазах: юбки, раньше точно и крепко сидевшие на талии, стали обессилено сползать на бёдра, мягкая округлость плеч принимала форму ломаной линии. Макс только улыбался переменам и говорил: "Ну и хорошо: худенькие девушки самые страстные". От этих слов Лину бросало в жар, румянец мгновенно проступал на щеках, руки дрожали. Если бы прямо сейчас Макс позвал пойти за ним в огонь, в воду, в гибельный тайфун – шагнула бы без колебаний.

   А Макс готов был позвать. Кровь то била молотками в висках, то внезапно обрушивалась к паху, вызывая болезненный спазм, похожий на судорогу. Раздражённое сознание услужливо подсовывало и без конца прокручивало воспоминания о тех моментах, когда Лина подтрунивала над ним, подчёркивая своё превосходство, играя роль взрослой и умудрённой опытом, но недоступной женщины, дразнящей и постоянно ускользающей из его рук. Желание обладать, вломиться в горячее тело, закрыть жадным поцелуем смеющийся рот, заставить стонать, умолять о ласках снова и снова, стало навязчивым и не отпускало ни на минуту.

   Два Рода забили тревогу. Радужная оболочка, созданная слиянием потоков, росла, клубилась, прорывалась всплесками протуберанцев, прожигающих пространство и время. Слишком велика сила, порождённая этим союзом. Дети не справляются: они не понимают, что происходит, и не могут остановиться.

   Два Рода увидели, что станется с их любимцами, если оставить всё, как есть: одного ждёт неминуемая и скорая смерть. Кто-то из них сгорит дотла, и в этом пламени погибнут надежды тысяч предков – надежды на продолжение Рода и процветание. У родового древа отломится и засохнет живая и сильная ветвь, которая может дать жизнь тысячам потомков. Этого допустить нельзя. Пожертвовать малым и спасти большое – вот единственно верный путь. Нет сочувствия, нет жалости, нет снисхождения. Есть лишь великая целесообразность, закон самой Жизни.