6fe33687fe1e42e8f005473e4c927e62

Спустя два часа он собрал разбросанные по всему столу пожелтевшие от времени газетные листы, сложил их в том же порядке, в каком они лежали, и вложил в папку. Его руки двигались уверенно и точно. Однако эти четкие, скупые, размеренные движения больше напоминали работу тщательно запрограммированной механической куклы, а не человека. На эту же мысль наводило и абсолютно лишенное каких-либо эмоций, неподвижное, словно выточенное из белого мрамора, лицо с напряженной линией скул, стиснутыми, словно в судороге, челюстями, упрямо выпяченным подбородком и неприятно заострившимся, словно вороний клюв, носом. А острый проницательных взгляд блестящих смеющихся синих глаз потускнел и стал пустым и стеклянным, словно у покойника. Теперь папка выглядела так, словно ее и не открывали. Некоторое время Альберт молча смотрел отсутствующим взглядом на матово-блестящую поверхность и свою бледную ладонь с длинными тонкими пальцами, безвольно покоящуюся поверх, так, словно видел их впервые. Воздух в комнате стал недвижим, потемнел и зазвенел невидимым напряжением, словно перед бурей. А затем Альберт резко оттолкнул папку. Мягко прошелестев по столу, она тяжело шлепнулась на пол. В царящей напряженной тишине этот звук показался громким, словно выстрел. Альберт не сделал попытки поднять ее и даже не взглянул в ту сторону. Резко поднявшись, он направился к двери и вышел из кабинета. Его тяжелые шаги мерно падали в тишину и гулким эхом летели по коридору, а застывший взгляд был устремлен прямо перед собой, словно у слепого.

Он шел к Шанталь. Он не знал, зачем. Он не знал, что скажет ей. Он не знал, что сделает, когда увидит ее. Он ничего не знал, кроме одной-единственной мысли: он должен был увидеть ее. Прямо сейчас. Он должен был посмотреть ей в глаза. В эти опьяняющие, будоражащие сердце и смущающие душу, горящие черным адским пламенем глаза. Лживые глаза лживой святой. Он не помнил о том, что это он сам и подобные ему возвели ее на пьедестал. Она не просила об этом. Она не хотела быть богиней. Это он сделал ее идолом. А теперь идол пал. Ангел оказался грешницей. Такой же порочной и испорченной до глубины души распутницей, как и другие. Нет, хуже! Другими движут нужда, любовь, заблуждения, ею же двигал холодный и мерзкий расчет.

«Торговка! Обычная торговка, вместо пирожков и цветов торгующая собой, собственным телом и душой, и называющая это «любовью». Кто даст больше, тому ты и принадлежишь. Кто заплатит, того ты и любишь. Сегодня – один, завтра – другой. Какая разница? Твоя гордость – всего лишь игра. Актриса. Жалкая, презренная актриса. И на сцене, и в жизни. Как же ты ничтожна! Твои неприступность и чистота – наглый обман. Ширма, скрывающая грязь. Они измеряются монетами. Так сколько же ты стоишь?!! Сколько стоит твое тело? А твои ласки?!! А твои чувства?!! Сколько нужно заплатить, чтобы ты любила меня? Нет, не любила. Ты ведь не знаешь, что такое любовь. Откуда тебе, торговке, знать это? Сколько нужно заплатить, чтобы ты ПРИНАДЛЕЖАЛА мне?! Только мне! Я заплачу. Ты будешь принадлежать мне. Ты будешь только моя. Если ты – товар, я покупаю тебя! Тебе ведь все равно, чьей игрушкой быть. Так почему бы не моей? Господи, а я, слепец, наивный доверчивый дурак, идиот, признавался тебе в любви! Робко преподносил цветы и умолял о взаимности, словно семнадцатилетний мальчишка, впервые познавший могущество любви! Как же смешон я был! Как ты, наверное, смеялась, рассказывая об этом своим любовникам. И кто же они, а? КТО?!!! Кто купил тебя здесь, в Чикаго, в Нью-Йорке, как когда-то этот светский хлыщ де Сан-Сир и те, что были до него там, в далеком Париже?!! Впрочем, де Сан-Сир в итоге оказался умнее меня. Он-то сразу раскусил твою игру и обошелся с тобой так, как ты того заслуживала! Кукла для забавы! Постельная игрушка!! ШЛЮХА!!!»

На улице было морозно, но Альберт не почувствовал холода. В этот момент он не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей, ослепительной, леденящей душу ярости обманутого мужчины.

Шанталь закончила снимать грим и, откинувшись на спинку стула, устало закрыла глаза. Утренняя репетиция закончилась почти час назад, а она все еще чувствовала себя словно лимон, выжатый до состояния сухофрукта. Директор труппы Поль Штрассер работал как очумелый, заставляя всех вокруг работать в этом же сумасшедшем ритме.

«Этот спектакль – последний в этом сезоне. А, быть может, и вообще последний – кто знает, что нас ждет впереди? – заявил он актерам перед началом репетиций. – Он должен быть идеальным. Таким, чтобы зрители рыдали и запомнили его навсегда!»

Он еще много чего говорил в тот день, но все сказанное им сводилось к этой единственной, главной мысли.

Тихий стук в дверь вывел ее из состояния задумчивости. Вздрогнув от неожиданности, Шанталь выпрямилась на стуле, на ее лице отразилось легкое раздражение.