7000 дней в ГУЛАГе

У Иванова всегда был в достатке хлеб, об этом заботились уголовники, отнимая его у вновь пришедших, как это они сделали со мной. С внешним миром связей никаких не было, и поэтому хлеб добывать извне было невозможно. Уголовники постоянно играли в карты. Они разрезали на куски газетную бумагу, из хлебного мякиша делали клей и склеивали несколько слоев бумаги, из какой-то щели вытаскивали химический карандаш и красили карты. Играли на хлеб, на баланду и даже на одежду. Кое-кто из уголовников иногда проигрывал свой паек на несколько дней вперед, и тогда ему приходилось голодать. Однако уголовники играли не только на свою одежду, но и на одежду других заключенных. Особенно почетным считалось отнять вещи у какого-нибудь фраера. Жертва сидела спокойно на своем месте, ничего не подозревая. Тут к ней подходил уголовник и говорил:

– Сними-ка это, – и указывал на ту часть одежды, которую он только что проиграл.

Никто не пытался сопротивляться. Но играли и на жизнь других людей. Когда начинались стычки между уголовниками и когда следовало ликвидировать заранее намеченную жертву, то это задание поручалось проигравшему. Если приговоренный находился здесь, рядом, то убийца это делал очень быстро – камнем или каким-нибудь другим предметом он разбивал голову. Если жертва была где-то в другом отделении, убийца должен был найти ее любой ценой и убить. Бывали случаи, когда жертву предупреждали об этом заранее. Тогда начиналось преследование. Иногда убийца годами гонялся за своей жертвой. Того же, кто отказывался совершать убийство или всяческими уловками оттягивал его, приговаривали к смерти за предательство. Хотя игра в карты была запрещена, уголовники играли круглые сутки. Игроки обычно садились на нары, вокруг них выстраивали стену таким образом, чтобы надзирателю в глазок ничего не было видно. И игроки, и болельщики так увлекались игрой, что не слышали и не видели ничего вокруг. Раздавались лишь глухое шлепание карт и крепкие ругательства.

Через два дня следователь снова вызвал меня на допрос и спросил, «образумился» ли я. Я повторил, что никаких заявлений делать не буду. Вместо камеры меня отправили в карцер. Это было помещение в метр шириной, три метра длиной, с цементным полом и без окон. Круглые сутки горела маленькая лампочка. Я присел на корточки, но очень быстро отсидел ноги. Тогда я попробовал ходить. Устав, я опять присел, затем снова ходил. Утром надзиратель принес двести граммов хлеба, посыпанного крупной солью, и кружку кипятку. От хлеба я отказался. Меня повели к начальнику тюрьмы, который спросил, по какой причине я объявил голодовку.

– Голодовку я не объявлял, но двести граммов хлеба я не возьму, поскольку нормальный паек равен четыремстам граммам. Да и этот паек слишком мал, – ответил я. – Двести граммов хлеба недостаточны даже для голодовки.

Он ответил, что в карцере никому не положено получать больше, поэтому он и не может дать мне четыреста граммов.

Ко мне в карцер подсадили смазливого паренька с девичьим лицом. Его звали Виктор. Он сказал, что ему двадцать один год, хотя выглядел он на семнадцать. Родом он был из Минска, где и совершил со своими школьными друзьями несколько ограблений, за что они и получили от 5 до 8 лет лагерей. Виктор получил пять лет. Прямо с корабля его бросили в карцер за то, что после причаливания судна в енисейском порту Игарка он пытался бежать. Во время побега его товарища тяжело ранили, и теперь за это он должен отвечать перед лагерным судом. Виктор провел со мной пять дней, рассказывал о своей матери, учительнице, навещавшей его в тюрьме каждый день и предпринимавшей всё для его спасения. Я спросил, как же так случилось, что он стал вором? Он ответил, что делал это не от бедности, а от скуки да еще оттого, что поддался на уговоры друзей. Его отец бросил мать, его и трех сестер, и Виктор был предоставлен самому себе. У матери не было времени следить за детьми, потому что она много и тяжело работала.