7000 дней в ГУЛАГе

– Нет ли у вас претензий к тому, как я веду следствие? – спросил он.

Я ответил, что у меня к нему нет никаких претензий, а прокурора я требую для того, чтобы спросить у него, на каком основании меня два года держат в тюрьме, и являются ли провокаторы типа Рожанковского и Ларионова правомочными свидетелями. Гизаев пообещал передать мою просьбу прокурору города. На этом допрос закончился, и меня увели.

Когда меня на следующий день привели в кабинет следователя, там стоял мужчина в плаще и шапке. Руки он держал в карманах.

– Я прокурор города. Что вы хотите от меня? – спросил он.

– Я хочу знать, на каком основании меня так долго держат в тюрьме?

– Об этом вам мог бы сказать и следователь. Да вы, вероятно, это уже и так знаете.

– Следствие и судопроизводство антигуманны и необоснованны, – произнес я.

– Вы обвиняетесь как контрреволюционный элемент и поэтому должны сидеть в тюрьме.

– Как так называемый контрреволюционный элемент я сижу в лагере, но я еще никогда не слышал, что человека можно дважды обвинить в одном и том же преступлении.

– Обойдемся без ваших инструкций относительно того, сколько раз мы можем предъявлять обвинение. Все, что мы делаем, основывается на законе.

– Мне также хотелось бы узнать, предусмотрено ли законом то, что обвинения против политических заключенных строились на основании свидетельств уголовных преступников, типа обоих Бровкиных? А кроме того, следственные власти в качестве свидетелей призвали еще и двух своих агентов.

– Есть ли у вас доказательства того, что Ларионов и Рожанковский являются агентами НКВД?

– Это можно легко определить по их поведению, а кроме того, это подтверждается и тем, что оба они работают в лагерном управлении.

На это прокурор ничего не ответил, а лишь повернулся к следователю.

– Хватит!

После моего возвращения в камеру ко мне на нары подсел Дегтярев, которого вместе с еще двумя товарищами доставили в тюрьму из IX лаготделения. Они работали служащими на кирпичном заводе. Кто-то донес в НКВД, что они организовали контрреволюционную группу, где ведут антисоветские разговоры и предсказывают победу фашистам. Дегтярев поинтересовался у меня, как идет следствие. Я вкратце рассказал ему, что пережил в тюрьме с начала войны. Дегтярев уже побывал на одном допросе, на котором все отрицал. Но сейчас, услышав, что человека, не желающего ни в чем признаваться, так долго держат в тюрьме, сказал мне:

– Нет, я так долго сидеть не буду. Я сейчас же потребую, чтобы меня отвели к следователю, и во всем признаюсь. Мне дадут еще десять лет, а это не так страшно. Война скоро кончится, и нас все равно амнистируют.

И действительно, его в тот же вечер вызвали на допрос. Вернувшись в полночь, он с радостью мне сообщил, что его дело будет закончено в три дня и что его вернут в лагерь на легкую работу.

Через несколько дней Дегтярев вернулся с очередного допроса и не без удовольствия сообщил, что его дело закончено. Следователь заверил, что его будут судить по статье 58–12, а это значит, что он знал о существовании контрреволюционной организации, но не сообщил об этом властям. Дегтярев тут же добавил, что один из его друзей тоже во всем сознался, в то время как другой пока упорствует.

Вскоре все трое предстали перед судом. Приговор гласил: сознавшиеся во всем Дегтярев и его друг приговорены к расстрелу; третий же, который продолжал все отрицать и на суде, получил десять лет.

Со мной в камере два месяца сидел молодой однорукий учитель норильской средней школы Куликов. Он даже не предполагал, какие ужасные преступления он «совершил». Куликова призвали на фронт из пединститута, в боях с гитлеровцами он потерял руку. После выписки из госпиталя его направили учителем в Норильск, в школе его избрали секретарем парторганизации. Молодой учитель стал любимцем всей камеры, чему особенно способствовали его чувство юмора, готовность всегда прийти на помощь, а также его высокая образованность. Коротая время, в камере пересказывали романы, повести и повествовали о своих приключениях. Куликов был прекрасным рассказчиком и мог почти дословно пересказать прочитанное. Он знал очень много рассказов. Не было ни одного дня, чтобы он о чем-нибудь не рассказывал.

Причины своего ареста Куликов не знал. Однажды я спросил его, не водил ли он с кем-нибудь на фронте или в госпитале слишком откровенные разговоры? Ничего такого он вспомнить не мог, более того, даже и в школе, в которой работал, он не говорил ничего такого, что могло бы послужить причиной ареста.

– Куликов, на допрос! – крикнул надзиратель.

Всегда такой спокойный, в этот миг Куликов побледнел. Я помог ему надеть бушлат, так как стоящий в дверях надзиратель постоянно поторапливал его. Когда через несколько часов Куликов вернулся в камеру, мы узнали, в чем его обвиняют.