8 - 9 - 8

Ведь Эрвин, с ходу уловивший все тонкости маджонга, постоянно выигрывает. И постоянно донимает присутствующих пространными рассуждениями о раздельном питании и закате цивилизации. Раса толстяков неконкурентоспособна, утверждает Эрвин; нация, в рядах которой затесались пузаны, обречена на третьестепенные роли в мировой геополитике, утверждает Эрвин; жирдяи должны исчезнуть как класс, в противном случае Апокалипсис наступит гораздо раньше, чем можно предположить.

— Ага, — добавляет в таких случаях Габриель. — Или нас завоюют инопланетяне. А инопланетяне страдают чем угодно, но только не лишним весом.

— Вы смотрите в корень проблемы, друг мой, — отвечает в таких случаях Эрвин.

Рекуэрда в таких случаях молча пыхтит. Покрывается красными пятнами. Обливается потом. Его и без того внушительных размеров живот делается еще больше, и в такие минуты Габриелю становится жаль полицейского, а ведь тот обошелся с ним не слишком вежливо. И уличил во вранье, которого не было.

Несмотря на это, несмотря на солдафонскую грубость и полное отсутствие такта, Рекуэрда все же миляга.

А идеально сложенный фашиствующий Эрвин — подлец, каких мало. Хоть он и опосредованно отомстил Рекуэрде за те унижения, которым подвергся Габриель.

Как и всякий другой подлец, Эрвин бесшумно передвигается на своих античных, без малейшего изъяна конечностях и имеет обыкновение возникать ниоткуда. Мгновение назад им и не пахло, и вот, пожалуйста, он стоит у тебя за спиной. С идеальным давлением 120 на 80, с идеальным пульсом 60 ударов в минуту, с идеально подобранной микрофлорой желудка, с идеально отлаженным стулом и идеальным количеством эритроцитов в крови.

Эрвин возникает за Габриелевой спиной в день, когда чтение дневника подходит к концу. Дневник нисколько не повлиял на Васко, она — все тот же манекен, что и была. Но этот факт мало трогает Габриеля — ведь главное произошло. Или почти произошло.

Он избавился от двух десятилетий покачивания на руке Птицелова, от тяжкой февральской повинности. Ему больше не придется таскаться по болоту, перескакивая с кочки на кочку и морщась от удушливого болотного газа. Ему больше не придется исполнять роль социопата, ипохондрика и пришельца из тарелки поздней теплой зимой. Габриель проверяет и перепроверяет себя, как в случае с мифом о Санта-Муэрте: так и есть, от чудовищной истории, бывшей его кошмаром столь долго, кусок отваливается за куском. Сначала отпала первая жертва и все переживания, с ней связанные, затем пришел черед второй, третьей, пятой — и так до самого последнего абзаца. Жертвы по-прежнему выглядят плачевно, но теперь, во всяком случае, их руки стянуты не веревками, не ремнями, не собственными колготками, а вполне щадящими полосками из прописных и строчных букв. На бумажном листе умещается шестьдесят таких вот черных полосок, что говорит о переизбытке пыточного материала.

Но чего-то явно не хватает.

Чего?

Названия.

Имени автора.

Слогана на последней странице обложки — «СЕНСАЦИЯ ГОДА — ЛИДЕР ПРОДАЖ», мимо такой рекламы не пройдешь.

И когда только Габриель стал думать о дневнике Птицелова как о книге?

Когда распечатал его. Когда прочел его Васко, не пропустив ни единой запятой. Или это произошло раньше? — когда пойманный с хьюмидором засранец Пепе твердил: хочу эту книгу, хочу эту книгу,

ХОЧУ

ХОЧУ

Последний абзац прочитан с невероятным напряжением чувств, но и с торжествующей легкостью тоже.

Вот и все. Все.

Он — свободен!

За спиной Габриеля раздаются хлопки, отдаленно напоминающие аплодисменты. Обернувшись, Габриель замечает фашистского молодчика Эрвина. На его лице, обычно холодном и равнодушном, застыло выражение жгучей заинтересованности.

— Хороший текст, — говорит Эрвин. — Правда, я слушал всего лишь последние минут пять, но мне понравилось. Это финал?

— Финал, — никогда еще ни одно из слов не доставляло Габриелю такой радости, такого покоя. — Это — финал. Неподдельный. Необратимый.

— А как называется книга?

— Еще не знаю.

— Все здесь говорят, что вы — начинающий писатель. Это так, друг мой?

— Пожалуй, что так.

— А этот текст — он ваш?

— Пожалуй, что так.

Сказанное гораздо в большей степени правда, чем вранье. Кто, как не Габриель, вывел написанное из подземелья с осклизлыми стенами и предоставил ему новое убежище, чистое и сухое? Концентрические круги, дурацкие звезды, полоски — поперечные и продольные — по ним ползают мерзкие насекомые, сквозь них сочится затхлая вода, бедняжкам-словам было неуютно в такой сырости, и кто, как не Габриель, избавил их от мучений?…

— Собираетесь публиковать его?

— А что?

— Так собираетесь или нет?

— Пожалуй, что так.

— И есть издательство на примете?

— Вам-то какое дело?

— Надо, раз спрашиваю. — В голосе Эрвина появляются стальные нотки.