8 марта, зараза!

Продираю глаза и вижу Гектора, уже почти полностью одетого. Он застёгивает запонки на манжетах своей стильной шелковой рубашки.

Смотрит на меня как-то странно — вот теперь точно пугающе и недобро.

— Как спалось, Алла? — произносит наконец режущим, холодным тоном.

— Средне, — честно признаюсь я. — А ты чего встал? Ты же ранен. Тебе в постели надо лежать.

— А на работу за меня ты будешь ходить? — презрительно хмыкает он.

— Гектор, я не верю, что за несколько дней без тебя там всё станет.

— Я работаю не только там.

Это я уже поняла. Сказал бы — где. Мне бы было легче.

— Чем ты занимаешься на самом деле? — озвучиваю всё-таки то, что беспокоит.

— В основном, отвечаю на глупые сообщения избалованных девиц. Скачиваю для них курсовые. Мне же больше нечем заняться.

Просто сечёт меня злыми надменными фразами. Взглядом к месту приколачивает. Будто я — полное ничтожество. Судорожно сглатываю, чувствую, что начинает щипать глаза.

— А если серьёзно?

— Я уже говорил, — он устало прикрывает глаза. — Я аудитор. Самый дорогостоящий в стране, — заявляет не без гордости.

— Аудиторов не подстреливают, — мотаю головой.

Он презрительно хмыкает:

— Много ты знаешь об аудиторах. Мы забираемся в такие дебри финансовых операций, что некоторым становится некомфортно. Деньги, конечно, счёт любят, но вот ловить их многие предпочитают в мутной водичке. И отмывать не спешат.

Да, наверное, он прав. Я ничего не знаю о его профессии, но раз она связана с большими деньгами, то и впрямь может быть опасной.

— Гектор… — бормочу, пряча глаза, — я бы хотела извиниться… За вчерашнее.

— Извиняйся, — резко произносит он.

Сглатываю, смотрю ему в глаза, где вижу свой приговор, и всё-таки произношу:

— Прости меня, пожалуйста.

— Нет, Алла, так за подобные косяки не извиняются.

— А как? — хлопаю глазами, не понимая, к чему он клонит.

— Горловым минетом, Аллочка.

Даже закашливаюсь: совсем офигел, что ли, порядочной девушке такое предлагать?

— Ты шутишь?! — произношу, не веря, что он мог такое сказать.

Гектор чуть склоняет голову, рассматривает меня презрительно, а потом — будто выплёвывает:

— Я похож на шутника? — мотаю головой: нет, не похож, просто ты сейчас очень грозный, и мне страшно. — Вот и хорошо, — отвечает он на невысказанное и командует: — На колени!

2 (18)

Зажмуриваемся. Вдох-выдох. Поехали…

Будет жёстко — предупреждаю на входе

____________________

Я хлопаю глазами и ловлю ртом воздух, не в силах поверить в то, что он говорит. Человек, который вместе со мной произносил брачные клятвы в ту ночь в кабинете. Тот, кто называл меня любимой, единственной, желанной. Обещал, что умрёт за меня. Теперь же — смотрит презрительно и холодно и ждёт от меня мерзости, которой занимаются только последние шлюхи! Я никогда не стану делать что-то подобное!

— Алла, я не люблю повторять дважды, — хлещет меня своим цинизмом мужчина, этой ночью казавшийся мне единственно важным. — Лучше сделай сама. Не заставляй применять силу.

Сейчас, сидя на диване, я кажусь рядом с ним совсем крохотной. Мне приходится высоко задирать голову, чтобы смотреть на него. Он возвышается надо мной, как грозное карающее божество. Да, я готова принять кару. Я раскаиваюсь в глупости. Но это…это слишком жестоко…

На меня наваливаются одиночество и отчаяние. У меня не остаётся выбора — только взывать к жалости и умолять о пощаде.

Я падаю на колени, молитвенно складываю руку и, захлёбываясь слезами, прошу:

— Гектор… пожалуйста… я не могу…

Вскидываю на него глаза, полные слёз, и жду — милости, сострадания, понимания.

Мама как-то говорила мне: «Если мужчина по-настоящему любит — его тронут твои слёзы»

Гектора не трогают, он лишь брезгливо кривится:

— Алла, к чему этот концерт?

— Пожалуйста… не заставляй…

— Я и не заставляю, ты должна сделать это сама.

Мотаю головой:

— Никогда! Это унизительно! Грязно!

Гектора аж передёргивает:

— Алла, расплата за глупость должна быть унизительной и грязной. Чтобы отпечататься на подкорке. Чтобы впредь неповадно было.

— Гектор, поверь, я извлекла урок.

— Ты подвергла мою жизнь опасности — и должна заплатить за это, — говорит он и начинает расстёгивать пояс у себя на брюках.

Между нами — ещё пока расстояние. Мы — в гостиной. Я могу встать и уйти. Или начать кричать, так, чтобы прибежала прислуга и охрана. При них он не станет меня принуждать, я уверена. Но будто немею, цепенею, прирастаю к полу. Не могу сдвинуться ни на йоту. Только плачу — горько, отчаянно, безнадёжно. Слёзы текут по щекам, судорожные всхлипы разрывают грудную клетку.

Мои слёзы не трогают его.

Он меня не любит.

Гектор вынимает ремень из петель и произносит:

— Вытяни вперёд руки.

Мне страшно. Что он собирается делать? Ударить меня? Отхлестать мои ладони? Ремнём? Но не подчиниться не могу — боюсь сделать хуже, разозлить сильнее. Поэтому вою, скулю, как побитая собака, слёзы глотаю, но руки вытягиваю. И даже зажмуриваюсь, ожидая удара.

Он не бьёт, а стягивает ремнём мои запястья — грубо, больно, жёстко.