8 марта, зараза!

Мы нечасто ходили куда-то вместе — я не любитель, ему всегда некогда. Но если попадали на какие-нибудь вечеринки, Гектор всегда…давал мне свободу. Позволял флиртовать с другими мужчинами. А у самого в глазах пылал адский огонь ревности. Однажды я спросила: «Почему ты так делаешь?», он ответил: «Может, так ты встретишь кого-то. Если встретишь и захочешь уйти — скажи». Я пообещала тогда.

И теперь он смотрит на меня словно с пониманием.

— У тебя другой мужчина?

— Нет, господи, нет! — мотаю головой. Горько иронизирую: — Мне и тебя одного — выше крыши.

— Тогда почему? — смотрит недоумённо.

Такой красивый сейчас, совсем юный, непонимающий.

— Я устала от эмоциональных качелей. От нашей недосемейной жизни. Мы — слишком разные. У нас нет точек соприкосновения.

Гектор всё-таки сграбастывает меня в охапку, наклоняется, прячет лицо в волосах.

— Любимая моя, единственная, качелей больше не будет, обещаю.

— Я не верю тебе, — бормочу, пытаясь оттолкнуть. — Ты даже не извинился передо мной ни разу за то, что творил.

Он вдруг напрягается, деревенеет. Дыханье вырывается судорожно, взвивает мне волосы.

— Алла, — наконец глухо произносит он, — за то, что я сделал, не извиняются. — Отвожу в сторону повлажневший взгляд, но он ловит моё лицо, поворачивает к себе и смотрит мне прямо в глаза — а мне кажется: подносит душу на раскрытых ладонях. И говорит: — За это убивают. Медленно и мучительно. Чтобы мразь как следует покорчилась перед смертью.

Я просто сжимаюсь вся, по телу пробегают мурашки — такая неприкрытая ненависть к себе. И я понимаю — он сам себя не простил и не простит никогда.

— Гектор, — глотаю слёзы, — почему, почему ты так поступил со мной? Зачем так жестоко? Я ведь любила тебя. Сильно любила.

Он судорожно вздыхает, тянет меня к кровати, усаживает, садится рядом, берёт мою руку, осыпает поцелуями каждый пальчик:

— Именно потому, что любила.

— Не понимаю, — признаюсь честно.

— Я хотел, чтобы ты меня ненавидела.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Того, кого ненавидишь, не больно терять. Когда знаешь, что ненавидим, проще уходить.

— Что это значит?

— Это значит мою идиотскую философию. Я так хотел защитить тебя от боли, если я погибну. Чтобы ты не скорбела по мне.

— И поэтому предпочёл меня разрушить?

— Алла, я идиот. Кретин. Тварь, не заслуживающая права жить. Но живу. Потому что меня всё это время берегла твоя упрямая любовь, моя девочка, — он осторожно, будто спрашивая разрешения, целует в уголок губ. — Любовь, которой я не достоин. Но, Алла, я прошу тебя дать мне второй шанс. Дать нам всё-таки случится. Попробовать.

Я отодвигаюсь, выдёргиваю свою руку, мотаю головой:

— Нет, Гектор, поздно. Я больше не хочу никаких нас. Хочу случиться сама. Собрать себя по кусочкам. Научиться жить, смеяться, радоваться.

— Алла, пожалуйста, — умоляет он. — Я не буду ждать твоих ответных чувств. Ты уже любила меня в одиночку — хватит. Теперь позволь любить мне. Просто позволь.

— Нет, Гектор, неужели ты не понимаешь? Наши отношения ненормальные, токсичные, тупиковые.

— Алла, но я не могу без тебя. Ты нужна мне, как воздух.

У него дрожат пальцы, зрачки расширены, в глазах — застыл ужас. Вспоминаю, как мама рассказывала про отца, когда тот хотел играть — его вот так же трясло и ломало.

— Ты ведёшь себя, как псих. Как игроман.

Он кивает:

— Это потому, что я болен тобою. Одержим. Ты — моё наваждение. — Он вновь берёт мою руку, прижимает к груди, где бешено колотится сердце. — Я влюбился в тебя, когда тебе было пятнадцать. Ты тогда зачем-то пришла к своему отцу на работу, а я — занёс документы к нему в кабинет. Увидел тебя и пропал. Ты была так похожа на мою маму, а я не знал никого красивее и светлее. Когда твой отец привёл тебя… продавать, я страшно разозлился. Потому что к твоим ногам надо класть мир, а тебя — как корову на ярмарку…

Отнимаю свою руку, встаю, собираюсь с духом.

Мне очень сложно, когда он такой — совсем домашний, жутко одинокий, с душой нараспашку.

Когда смотрит так, будто от меня и впрямь зависит — жить ему или умереть.

— Ты опоздал, — говорю наконец, стараясь, чтобы голос не дрожал, — с любовью. С признаниями. Мне больше ничего от тебя не нужно. Ты мне не нужен. И если у тебя действительно есть ко мне чувства, как ты говоришь, то позволь мне уйти. Навсегда.

Не смотрю на него, не хочу видеть, как его — такого большого, сильного, непробиваемого — трясёт в немой истерике. Плакать он не умеет. Боль выплескивать тоже. Но обычно трудно понять, что ему больно. А сейчас… Сейчас, наверное, невыносимо. Больнее, чем можно выдержать.

Но… он сам виноват. Сам всё сломал. Я не должна жалеть его теперь. Он не жалел меня.

Гектор словно считывает мои мысли. Запускает пальцы в волосы и начинает говорить — горячечно, торопясь:

— Я сжигал мосты. Не должен был вернуться… в ту ночь… но выжил… твоя любовь спасла… Ты любила меня вопреки…ненависти… надеялась… я понимаю… Но… позволь… позволь завоевать тебя… положить мир к твоим ногам…

— Ты не понимаешь, — мотаю головой. — Мне не нужен твой мир. Ни в каком виде. И ещё раз прошу — отпусти.

Он рвано вздыхает, сжимает кулаки и спрашивает: