80 дней в огне

— Хорошо, выполняйте. Только еще раз продумайте все детали, — соглашается полковник.

Меня прикомандировали к Чамову на время боя. Вернувшись к себе, майор тотчас же вызвал командира взвода младшего лейтенанта Рябинина. Взглянув на него, Чамов спросил:

— Письмо от жинки получил?

— Получил, товарищ майор.

— Как дома, благополучно?

— В порядке, товарищ майор.

— Да я и по тебе вижу, что в порядке. Будешь писать — передавай привет.

— Спасибо, товарищ майор. — Рябинин улыбнулся, вероятно вспомнив что-то хорошее, родное. Слова командира полка согрели его. Быстрым движением головы он откинул назад свою черную шевелюру. Чамов превосходно знал бойцов и командиров своего полка, был в курсе их домашних дел, он умел поругать, а когда надо и утешить; знал он также, что Рябинин ушел в армию на другой день после свадьбы и грустит, когда жена долго не пишет.

— А теперь поговорим о войне, Степан Тимофеевич, — сказал Чамов, и его лицо сразу стало серьезным, — дело предстоит нелегкое, а от его выполнения зависит многое.

— Я слушаю, товарищ майор, — отвечал командир взвода.

Рябинин страдал застенчивостью. Он всегда предпочитал молчать, и со стороны можно было подумать, что ему сказать просто нечего.

Ближайший к противнику окоп находился в нескольких десятках метров от заводской стены. Выгодность этого окопа заключалась в том, что он не просматривался ни с одного гитлеровского наблюдательного пункта и не простреливался. В то же время амбразуры позволяли держать гитлеровцев под неослабным контролем. Окоп обороняли трое бойцов. Они постоянно были начеку, зная, что малейшая оплошность — и конец, захватят немцы. А тем, конечно, нужен был такой великолепный наблюдательный пункт.

Наши пулеметы противник старался подавлять танками. И отнюдь не по соображениям военной тактики. Брать танками окопчики невыгодно. Просто на нашем участке гитлеровцы потеряли терпение. Они шли напролом, лишь бы сломить хребет упрямым сибирякам. Паулюс прекрасно знал, как обескровлены наши части, как мало у нас сил. Вот и решил во что бы то ни стало сбросить 62-ю армию в Волгу, и в первую очередь дивизию Гуртьева. А потому ни техники не жалел противник, ни людей. Чамов решил устроить ловушку, воспользоваться тактическими ошибками врага. Он задумал смелое дело, даже очень смелое. Ведь в случае прорыва отступать некуда, позади Волга…

Утром по фронту полка не стреляли. Молчание это, вероятно, встревожило гитлеровцев. Они едва-едва поддерживали огонь, а вскоре притихли.

Молчание передовой действует одинаково гнетуще на обе стороны. Жутко становится.

— Значит, скоро ударят, — сказал Чамов, поглядывая в стереотрубу, — обязательно ударят, — и губы майора сжались, он весь напрягся, словно самому предстояло отражать атаку.

Вдруг — выстрел. Вначале один, затем другой, затем третий. Это Рябинин, занявший окоп, о котором выше шла речь, открыл огонь.

Невольно представил себе состояние младшего лейтенанта. Нелегко вступать в единоборство с целым полком. А своими выстрелами он как бы приглашал к себе врагов.

Чамов нервничал. Судьбу боя решал вопрос: клюнут ли фашисты на живца? Ударят ли они по окопчику? Если ударят — отлично, иначе дело плохо.

Минута, другая — ничего. Противник притаился, — возможно, он ждет атаки. Чамов не сводит глаз с окопа, а оттуда по-прежнему с интервалом в полминуты: пах, пах, пах…

Теперь бездействие гитлеровцев непереносимо. Чамов покраснел и вытер платком обильно струившийся по лицу пот. А погода нежаркая. Октябрь выдался на редкость холодный, ветер прямо царапает щеки.

Внезапно майор улыбнулся.

— Как? — спросил я его.

— Танки. Два танка ползут на Рябинина.

И началась дикая трескотня. Казалось, вся огневая мощь гитлеровцев обрушилась на засевшего в одиноком окопчике командира. Снаряды так и пашут вокруг.

— Здорово, ни одного прямого попадания, — шепчет майор.

Да разве в прямом попадании дело? Не выдержал, высунулся из своего укрытия. Вижу: танки уже у самого окопа. За танками — гитлеровцы, бегут, кричат.

Заговорили противотанковые ружья. Из-за Волги зарычали «катюши». Танки вспыхнули. Фашисты побежали. Не все, конечно. Человек пятьдесят остались на поле боя. Одни раненными, другие убитыми. Двое просто попадали от страха.

Наша быстрая контратака — и противник отбит. Теперь он притаился у себя на передовой, ожидая нашего наступления.

Я занялся пленными. Один танкист, один пехотинец. Танкист, потерявший дар речи, пехотинец, наоборот, болтливый. Он клянется и божится, что лишь неделю, как прибыл из тыла. А прежде стоял в оккупированной Франции.

— А как во Франции?

— Хорошо. Сытно, спокойно, не то что у вас.

— А как в Германии?

— В Германии… — он озирается по сторонам, как бы кто не подслушал.

— Не бойтесь, агентов гестапо у нас нет.

— В Германии плохо, все устали. Да и не дают жить бомбежки.

Он выглядит обывателем, которому действительно надоела война.