80 дней в огне

НА ОТДЫХЕ

Мы живем у тетки Матрены, пожилой, доброй, хлопотливой женщины. Она сразу взяла нас под свое покровительство. Посмотрела на новых постояльцев, всплеснула руками и давай охать:

— Мамочки, да белье, чай, у вас грязное да порванное, скидайте скорее, постираю.

Едва уговорили отложить все это до вечера, как новое причитание:

— Мамочки, чай, голодны, за стол, милые, за стол.

А на столе появилась тыквенная каша, показавшаяся нам редкостно вкусной. Однако с еще большим восторгом был воспринят отдых, отдых на покрытом душистым сеном теплом полу. Спишь на таком сене и снится луг раннего лета, мягкая, молодая трава, первые цветы. Впрочем, не долго снится мирная идиллия. Снова перед глазами встают недавние бои, знакомые обрубленные снарядами корпуса заводов, гиенный вой мин. Просыпаешься и беспокоишься, почему не стреляют, — значит, новый подвох. Словно вина какая. Словно самовольно ушел из боя, товарищей на произвол судьбы бросил. Наш участок главный на всем необъятном фронте, тянущемся от Белого до Черного моря. Ведь именно здесь, у завода, немцы обрушили свой самый страшный удар. Потому невольно вслушиваешься в тишину, потому полон тревоги, по-старому ли там, в районе Г-образного дома? Он мил и дорог, сей несуразно стоящий, полуразрушенный дом, часть перекрытий которого обвалилась, дом без крыши, дом, который трудно будет восстановить. И не случайно дорог. И позади-то и впереди еще вдоволь войны, но, как декабрист, до смерти вспоминающий как самое великое в жизни Сенатскую площадь, так и ты будешь почитать самым важным, самым великим овеянные громом орудий дни. Эти героические дни раскололи бытие на две половины, на то, что было до них и что случилось после них, они твоя гордость, они твоя слава. Слава, которую уже признает народ.

Не успели мы перебраться на левый берег, не успели поговорить с людьми — гражданскими и военными, — как поняли, что звание сталинградского бойца стоит на недосягаемой высоте. Поверили, что даже внуки поднимут головы, говоря: а дед мой дрался под командой Чуйкова на волжском берегу.

Дрался? С удивлением замечаешь, говоришь в прошедшем времени, а душа воспринимает его настоящим. Сознание не в силах примириться, что ты, здоровый, сильный мужчина, хоть на несколько недель, а оказался вне битвы.

Но служба есть служба, и невольно втягиваешься в новую тыловую жизнь. Многое претит на первых порах, многое незаконно вызывает возмущение. Когда смотришь на проходящих командиров, ворчишь: забронированные, мол, от смерти, а затем замечаешь, хромает товарищ, потом узнаешь: только что из госпиталя. Жадно набрасываешься на газеты, на книги — и вдруг новость: приехал к нам писатель Василий Гроссман. Он знакомится со всеми, расспрашивает, записывает ответы. Перед каждым из нас встает вопрос: а почему он обращается именно ко мне, не герой ведь я? Да и рассказывать будто нечего. Ну, падали мины, ну, воевали, а что, собственно говоря, здесь интересного? Пришел писатель и ко мне.

— Я к вам, — с улыбкой произнес он.

— Пожалуйста, проходите, садитесь, чем могу служить?

— Да вот мне о гуртьевцах хотелось бы написать. Да заодно и узнать о боях поподробнее.

Я рассказал, да и не только я. Многие гуртьевцы сообщили о боевых делах нашей дивизии. Писатель уехал, и вскоре мы прочитали его очерк «Направление главного удара».

…Вспоминается и другой день. Где-то на перекрестке фронтовых дорог мне встретился старый друг, товарищ по недавним боям. Сели на холме около кювета, разговорились.

— А Гуртьев, что с ним? — спросил я.

Мой друг нахмурился и рассказал. Под Орлом комдив был смертельно ранен.

— Я… кажется… убит… — сказал он умирая.

Правительство присвоило Гуртьеву звание Героя Советского Союза.

Жители Орла воздвигли памятник гвардии генерал-майору Л. Н. Гуртьеву. Память о нем навсегда сохранят благодарные потомки, помня о том, что

Мы не город в огне защищали,
Знал боец и седой командарм, —
Мы у Волги в боях отстояли
Коммунизма великий плацдарм…

как писал в свое время один из сталинградских поэтов, посвятивший свое произведение величайшей в истории войн битве за город.