99 имен Серебряного века

Веселые сказки Чуковского да невеселые отклики взрослых советских дядей и тетей на них. В 20 — 30-е годы шла многолетняя и ожесточенная борьба с «чуковщиной». Вся казенная педагогика, которую возглавляли жены видных деятелей ВКП(б), восстала против детских книжек Чуковского. Сигнал к запрету и уничтожению был дан со страниц газеты «Правда» — в номере от 1 февраля 1928 года появилась статья Надежды Крупской «О „Крокодиле“. Она начиналась со слов: „Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам?..“ А заканчивалась словами: „Я думаю, „Крокодил“ ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть“.

Надежда Константиновна, верная подруга Ильича, так и написала: „буржуазная муть“.

Руководящий сигнал был принят, и критики с яростью набросились на писателя-сказочника: „Довольно писать о лошадках и нянях: дайте детям тематику строящегося социализма…“ А книги Чуковского — это „пошлая и вредная стрепня“.

Общее собрание родителей Кремлевского детсада в количестве 49 человек (22 рабочих, 9 красноармейцев, 18 служащих) обсудило книги Чуковского и призвало к борьбе с „чуковщиной“, так как ни одна из его книг „не будит в ребенке социальных чувств, коллективных устремлений“ (журнал „Дошкольное воспитание“, 1929, № 4).

Ревнители социалистических устоев еще долго покусывали Чуковского. В 1961 году писатель был выдвинут на соискание Ленинской премии за книгу „Мастерство Некрасова“, и тут в ЦК полетело коллективное письмо от старых большевиков во главе с Еленой Стасовой, в котором Чуковский был объявлен „хамелеоном и путаником“, что он-де давно служит одновременно и революции и контрреволюции, что он „лез всюду, где только возможно, со своими обывательскими сказками“ и, вообще, „сознательно работал против дела Ленина“. В Комитете по Ленинским премиям в области литературы и искусства состоялось бурное обсуждение: присуждать или не присуждать? 70 членов комитета проголосовали „за“, 23 — „против“, и таким образом в 1962 году Корней Иванович Чуковский получил Ленинскую премию.

„Дневник“ Чуковского насыщен писательской горечью от несправедливых нападок, цензуры, произвола ошалевших от самовластия чиновников и прочей несправедливости. Дневник Чуковского, который он вел практически всю жизнь, начиная с 13 лет, — обжигающий документ эпохи. Беспощадный и беспристрастный ко всем современникам, и прежде всего к самому себе. Единственная „претензия“ к дневнику: в нем нет ни одного упоминания о репрессиях. Страх преследовал Корнея Ивановича всю жизнь. Вот почему, читая его дневник, „совесть и страх встают перед нами в неожиданном сочетании“, как подметил Вениамин Каверин.

Приведем три выдержки из дневниковых записей Корнея Чуковского за один лишь 1932 год (хотя можно было выбрать и другой год).

1 июля: „Завтра уезжаю (из Кисловодска. — Прим. Ю.Б.). Тоска. Здоровья не поправил. Отбился от работы. Потерял последние остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и ничтожны. Горе не возвысило меня (смерть дочери Мурочки. — Прим. Ю.Б.), а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы — я без гроша денег, без имени, „начинающий автор“. Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, провожали меня, и мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого…“

14 октября: „…Academia“ до сих пор не заплатила. „Молодая гвардия“ тоже. Просто хоть помирай. У банков стоят очереди, даже в Сбербанке деньги выдают с величайшим трудом…

Подхалимляне. Писательский съезд».

22 декабря: «Ездил в Москву на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток, рваное пальто, разные калоши, унижение и боль… Моя дикая речь в защиту сказки… Вернулся: опять осточертевший Некрасов, одиночество, каторга подневольной работы…»

Чуковский всегда много работал. «Без писания я не понимаю жизни», — говорил он. И еще: «Я не знаю за собой никаких талантов, кроме одного — беззаветного труженичества».

В дневниках Корней Иванович изливал свою боль и тоску, а на людях почти всегда держался молодцом. Как вспоминает Маргарита Алигер, «ирония всегда помогала ему жить и не покидала его до конца жизни. Однажды, где-то в 60-х годах, пожаловавшись мне на недомогание, он, вдруг резко изменив жалобный тон, закончил свои жалобы следующим манером: „Что уж тут! Вероятно, все вполне естественно в 83 года. Так ли я себя чувствовал год назад, в свои цветущие восемьдесят два!“ Столь игривый финал сразу менял тональность и помогал собеседнику, избавляя его от необходимости лепетать беспомощные и жалкие слова…» (М. Алигер. «Тропинка в ржи»).

«Дорогой Корней! — писал американский писатель Джон Чивер в письме от 12 ноября 1964 года. — Одно из самых приятных воспоминаний о России — ваше веселое лицо, ваша светлая комната и блеск вашего ума…»