99 имен Серебряного века

В 1911–1915 годах Луначарский жил во Франции. Будучи постоянным корреспондентом газет «Киевская мысль» и «День», печатал литературные и театральные рецензии, обзоры выставок живописи, отчеты о поездках по городам Италии. Из Франции перебрался в Швейцарию, близко сошелся с Роменом Ролланом и там, в Швейцарии, встретил весть о революционных событиях в России. В мае 1917 года приехал в Петроград, подвергся аресту Временного правительства за государственную измену и снова очутился в «Крестах». Был освобожден, а тут подоспел и Октябрь. С 1917 по 1929 год Луначарский — народный комиссар просвещения в советском правительстве.

Началась новая жизнь. От теории революции к ее практике. 28 октября Луначарский пишет письмо жене — Анне Малиновской: «Переворот был сюрпризом и со стороны легкости, с которой он был произведен. Даже враги говорят: „Лихо“… Как-никак, а жертв чрезвычайно пока мало. Пока. С ужасом думаю, не будет ли их больше. Если ты получила предыдущие письма, — то знаешь, что я всегда рисовал себе отчетливо все подавляющие трудности, с которыми встретится Советская власть. Но они в 1000 раз превзошли все ожидания. Да, взять власть оказалось легко, но нести ее!..»

На следующий день, 29 октября 17-го: «…Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать. Я отойду и буду ждать, что пошлет судьба… Лучше самая большая беда, чем малая вина. Каким кольцом ненависти мы окружены! Как тяжело…»

Да, пожалуй, Луначарский был одним из самых совестливых советских наркомов. Его глубоко печалили нападки и запрещения «не только буржуазных, но и социалистических газет», «некоторые закрытия и аресты» Его возмущала масса «грубых ошибок», совершаемых «большевистскими военными бурбонами».

Это был нарком, выпадавший из общего строя. Кстати, когда его только назначили на пост, в Академии наук старый академик Карпинский спрашивал своих более молодых коллег: «Что вам известно о вновь назначенном министре просвещения?» Одни отвечали: «Философ». Другие: «Музыкальный критик. У него статьи о музыкальной драме, Рихарде Штраусе, Вагнере…» Третьи: «Как же, это известный литературовед!»

Но когда Луначарский заступил «на вахту», все уже знали нового наркома. Он работал по 16 и более часов как нарком и как творец — писал пьесы, статьи, стихи. На ниве культуры и просвещения он многое сохранил, многое спас и не только по роду своей деятельности, но и потому, что был благожелателен, хорошо понимал трудную работу художника, понимал и то, как художнику всегда нужна поддержка. Принадлежа к советской государственной элите, Луначарский стремился привлечь старую интеллигенцию к сотрудничеству с советской властью.

Ну, а теперь посмотрим на наркома ироническими глазами Корнея Чуковского. Вот записи из его дневника.

«14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того-то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нибудь, сделать одолжение — для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо — источающее на всех благодать: — Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны, — и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно — и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать. Живет он в доме Армии и Флота — в паршивенькой квартирке — наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага: „Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем Дворце, тогда-то в Министерстве просвещения и т. д.“ Но публика на бумажку никакого внимания, — так и прет к нему в двери, — и артисты Императорских театров, и бывшие эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты — все — к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке. „Ведь написано“. И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный хорошенький крикун, который — ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно-простая мадам Луначарская — все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле.

При мне пришел фотограф — и принес Луначарскому образцы своих изделий — „Гениально!“ — залепетал Л. и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. „Непременно приеду, с восторгом“. Фотограф шепнул мадам: „А мы ему сделаем сюрприз. Вы заезжайте ко мне пораньше, и, когда он приедет, — я поднесу ему Ваш портрет… Приезжайте с ребеночком, — уй, какое цацеле…

В Министерстве просвещения Луначарский запаздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете — из либерализма — не завешен. Вызывает посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственной мудростью Анатолия Васильевича… Кокетство наивное и безобидное…“»