~А (Алая буква)

— В отличие от тебя — да. Я, к твоему сведению, все детские дома за двадцать лет в Москве обошел, пока не нашел тот, из которого меня чета Сечиных вытащила. И потом туда ещё раз пять приезжал, все пытался разобраться со своей биографией.

— И — ничего? — произносит Литвин, хотя и сам знает, что «ничего».

— Ничего, глухо. Но я на этих детей на всю жизнь насмотрелся. Поверь мне, мы там все друг на друга похожи, — со стуком кладу перец ему на доску. — На, режь… Там у всех один и тот же до ужаса затрапезный вид и до неприличия независимый взгляд с проблесками надежды, что мы такие же, как вы. Но мы — не такие… Короче, предлагаю закрыть эту тему. Не хочу это обсуждать, неприятно.

«И думать об этом я не хочу: и так двадцать лет думал…»

— Оставим. Сейчас, — соглашается Литвин. — Только сначала я тебе ещё кое-что скажу про этого пацана.

— Ну, скажи, — устало киваю я.

— Ну, — Литвин мнется, жмется, но в его глазах знакомый мне смех: — В общем, когда я его увидел, то решил, что это — твой сын.

— Мой — кто? — поперхнулся я.

— Ну, он правда на тебя жутко похож. У тебя точно детей нет? Ну, как следствие бурной молодости? По возрасту он подходит. Ты не мог в двадцать два года того, йо-йо? — Литвин характерно взмахивает ножом.

Пока я растерянно смотрю на Литвина, за моей спиной фыркает мясо. Опомнившись, прихватил сковородку за ручку и с грохотом переставил на холодную конфорку. Оборачиваюсь:

— Ты совсем оху… гм, ты опух, родной? То есть по-твоему, я, в двадцать два, будучи студентом медицинского института, с такой приемной матерью, какая была у меня, и которая занималась болезнями крови, понимая, какое никому не известное генетическое наследство я могу оставить в подарок, стал бы, прости за вульгарность, трахаться без резинки?

— Не слишком сложно для двадцатидвухлетнего студента, нет? — Литвин трет костяшкой указательного пальца глаза, но я уже увидел в них улыбку.

— Для кого, для тебя сложно? — окончательно осатанел я, намекая ему на Карину и на то, что он в двадцать шесть сделал ей ребенка.

— Для меня — ну, так... Но, зная тебя, пожалуй, в самый раз, — Литвин идет на попятную, и у него на лице проступает забавная смесь выражений: чисто-отцовская гордость, что у него есть ребенок — дочь Алена, которую он нежно любит и без которой не может, и в то же время, бьет себя табуреткой по башке за то, что он, увлекшись, спал без презервативов с Кариной.

«Хотя, зная целеустремлённость Карины, скорей, это её работа… Впрочем, мне-то какое дело?»

— Вот именно, — ставлю точку в дискуссии я. Разворачиваюсь к плите, раскладываю по тарелкам телятину. Спохватившись, отбираю у Литвина нарезанный им салат, выкладываю горками в две пиалы, оборачиваюсь к Андрею: — На, тащи на стол, только не урони.

— Ух ты, — восхищается Литвин и осторожно несет снедь на стол. Я выуживаю из холодильника плетеную металлическую корзинку, в которой держу майонез, кетчуп, ещё какую-то кулинарно-заправочную хрень, выставляю все это на стол. Туда же, на стол, переезжают соль, бокалы и черный перец. И тут Литвин, как на грех, снова подает голос:

— Слушай, я всё спросить у тебя хотел... Ты говорил, что это так, просто твоя знакомая… Но эта девушка с эстонской фамилией, которая была у меня с тем мальчиком... которую ты через Савушкина ко мне пристроил… у вас с ней точно ничего нет? Бабушка сегодня звонила, сказала, что ты приводил её к ней в музей, и жестко намекнула, что вы смотрелись, как пара.

Пауза — и дикая, нет, просто дичайшая злость, раздражение и что-то ещё, что до ужаса напоминает ревность, бьют меня прямо в душу, потому что я четко слышу чисто-мужской интерес и виноватые интонации в голосе своего лучшего друга.

Резко скидываю голову:

— Ты там что, амуры с ней в поликлинике разводил?

— Кто, я? — пугается Литвин от внезапности моего наезда. Моргает, как в детстве, когда я его «воспитывал», и смущенно кивает: — Ну, так, чуть-чуть … Но я не позволял себе ничего лишнего! — защищается он.

— За руки её по своей любимой привычке хватал? — В одной ладони у меня штопор, в другой — бутылка. Что у меня в глазах, я не знаю, но Литвин медленно отодвигается от меня вместе со стулом. Потом, спохватившись, что он уже давно здоровый кабан, а я перед ним, как мальчик, трясет белобрысой башкой и смеётся, козёл: — Слушай, этот Данила точно не твой? Вы с ним на людей одинаково страшно набрасываетесь.

— Я тебя о девочке, а не о мальчике спрашиваю, скотина ты бестолковая! — Я со стуком ставлю бутылку на стол: — На, сам открывай, это у тебя пальцы железные. Так что ты там вытворял? — Сдернув с пояса фартук, бросаю его на спинку стула и сам сажусь на стул. — На меня смотри!

— Да ничего… Да не пили ты меня глазами, ничего я с ней делал! Клянусь тебе Вероникой. Просто… ну, я её утешал. Она из-за диагноза пацана жутко расстроилась. Ты бы её лицо видел.