А. Блок. Его предшественники и современники

Блоку, есть и такие, что по своим негативным результатам могут быть куда

серьезнее и страшнее всех «русских дэндизмов», вместе взятых, — хотя и сам

тот аспект проблемы личности, который разработан в «Русских дэнди»,

безусловно, относится к более широкой, сложной трагедийной коллизии,

художественно развернутой во взаимоотношениях Петрухи, Ваньки, Катьки и

коллективного образа-характера в «Двенадцати».

Работа над прозаическими произведениями, по существу говоря,

показывает, в каких широких внутренних и исторических аспектах, не

умещающихся в лирику, виделся Блоку последних лет жизни творческий

субъект его поэзии. Но прозаиком Блок не стал, да и не мог стать по всем своим

внутренним данным. Переплескивание через границы поэзии говорило о

больших по замыслу возможностях блоковского лирического субъекта. Но оно

же говорило и о том, что стих этим замыслам не подчиняется, ушел из них.

Поэтическая система Блока была завершена. Общественно это говорило о том,

что Блок-поэт дал новой культуре максимум того, что он мог дать. Строителем

новой культуры как художник он уже дальше не мог быть. В последнем

прозаическом произведении Блока «Ни сны, ни явь» (1921) один из эпизодов

кончается так: «Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…» (VI,

171). В первом эпизоде, там же, были такие, зачеркнутые автором, строки: «А я

в 40 лет понимаю меньше, чем в 20, каждый день думаю разное, и жить хочу и

уснуть, и голова болит от этой всемирной заварушки» (VI, 516). Дело совсем не

в отрицании Блоком «всемирной заварушки» — того «космического» единства

истории, которое определяло духовное существование поэта на протяжении

всей его творческой жизни. И не просто об обычной человеческой усталости

или чувстве личного конца тут говорится, — хотя и это играет большую роль.

Блок прежде всего болезненно ощущает свое выпадение из общего

поступательного потока нового этапа культуры, из ее «единого музыкального

напора», из того, что определялось Блоком и так: «Мир растет в упругих

ритмах» (VII, 360). Отсюда — трагическое чувство своих больших связей со

старым типом культуры, чем с новым, рождающимся, по Блоку, именно во

«всемирной заварушке», в бурях революции, и, соответственно, больших связей

со старым типом личности, погибающим, как в этом уверен Блок, даже в самых

его высоких воплощениях: «… и все теперь будет меняться только в другую

сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы» (дневниковая запись

от 18 апреля 1921 г. — VII, 416). Это чувство гибели старой личности и своего

индивидуального выпадания из мира, растущего «в упругих ритмах», и

является определяющим в последнем звене трагедийной эволюции Блока.

В этом последнем кругу трагедийных размышлений Блока все его

творческое и человеческое внимание сосредоточивается на имени Пушкина. В

дневнике Блока последнего года его жизни все время появляется по разным

поводам имя Пушкина; необычайно важно для понимания духовного состояния

и последних мыслей Блока о судьбах народа, культуры и человека постоянное

присутствие в его сознании образа Пушкина. В обобщающем виде эти

размышления Блока выражены в его пушкинской речи («О назначении поэта»,

февраль 1921). Чрезвычайно существенно то, что, осознавая свою причастность

к старой культуре и старому типу личности, Блок видит их прежде всего в

пушкинской культуре и в том типе личности, который стоит за пушкинской

поэзией. «Хрустальный звон» поэзии Пушкина, по Блоку, говорит о наиболее

совершенной личности, выдвигавшейся прежней русской культурой; «веселое

имя» и «легкое имя: Пушкин» (VI, 160), по Блоку, синоним наиболее высокой

человечности. «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило

отсутствие воздуха. С ним умирала его культура» (VI, 167). Ясно, что Блок

соотносит тут историческую судьбу Пушкина со своей собственной судьбой: с

концом исторически познавательного художественного напряжения,

«музыкального ритма», означающим трагический перелом от одного этапа

высокой культуры к другому; чисто внешнее значение имеют, по Блоку,

отрицательные, негативные силы истории, которые выступали против

величайшего представителя национальной культуры. Собирательно выражены

эти силы у Блока в образах «черни», «чиновников». С наибольшей

определенностью проявляется в пушкинской речи Блока его предельная

ненависть к чиновничье-бюрократической машине старой русской

государственности. Через всю прозу Блока революционных лет проходит тема

бюрократической государственности как средоточия, своеобразного

концентрата всех отрицательных черт старой русской истории: так, в

«Катилине» исторические аналогии и даже «исторический маскарад»

проступают особенно отчетливо в презрительном описании чиновничьего

аппарата Рима; в «Русских дэнди» «трухлявую, дряблую древесину

бюрократии» (VI, 57) Блок готов счесть первейшим, что должен был сжечь до

пепла исторический пожар, и т. д. Наиболее резкое и законченное выражение

приобретает эта тема, вполне согласующаяся с общими историческими

взглядами Блока, в его пушкинской речи. Но было бы чрезмерным

преувеличением исторической роли бюрократической «черни» считать, что ею