А. Блок. Его предшественники и современники

неожиданно спросил меня: “Что же, и вы думали, что Прекрасная Дама

превратилась в Незнакомку, а потом в Россию?.. Ну, конечно, я знаю, что вы так

не думаете… А то я, как услышу от кого-нибудь о превращениях, так махаю

рукой и отхожу… Значит, ничего не поняли! ”»79 — так передает окончательное

79 Павлович Н. Из воспоминаний об Александре Блоке. — В кн.: Феникс. —

Сборник художественно-литературный, научный и философский, М., изд.

мнение поэта о соотношениях разных его образов человек, близко знавший

Блока в последние годы жизни. Блок истолковывал разность этих образов как

различие «сущностей» их; какой бы смысл ни вкладывался Блоком в понятие

«сущность» — бесспорно одно: в итоге для поэта не существовало

видоизменяющегося единого образа, под который можно подогнать разный

жизненный материал.

Для переходного периода в его собственных границах Блок постепенно

приходит к убеждению в объективном, реальном характере самой этой

противоречивости, к пониманию того, что противоречивость присуща самой

жизни, а не субъективным представлениям о ней; при этом события социальной

жизни, по Блоку, обусловили особо острое ощущение объективной

противоречивости жизни, невозможность единых обобщающих схем-образов:

«Вероятно, революция дохнула в меня и что-то раздробила внутри души, так

что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные»

(письмо к В. Я. Брюсову от 17 октября 1906 г., VIII, 164). Так говорит Блок в

связи со своими лирическими драмами 1906 г., в которых наиболее остро

выразился его общий ход к пониманию объективного характера внутренних

противоречий современной личности и тем самым отказ от обобщающих

художественных схем единого, цельного, «синтетического» образа. Работа в

области лирики точно так же осмысляется как выявление реальной

противоречивости человеческой души и отказ от пелен сводных образов-схем,

закрывающих искаженность, болезненность самой жизни: «“Нечаянная

Радость”… — первые страницы книги бытия. Чаши отравленного вина,

полувоплощенные сны. С неумолимой логикой падает с глаз пелена,

неумолимые черты безумного уродства терзают прекрасное лицо» (II, 372). Так

Блок характеризует свою вторую книгу в предисловии к третьей книге «Земля в

снегу». Соответственно «уродству», искажению прекрасного лица жизни,

предстает в непримиримых крайностях душа человека: «Готовая умереть, она

чудесно возрождается; готовая к полету, срывается в пропасть — и плачет, и

плачет на дне. Израненная — поет. Избитая — кричит» (там же).

Есть «неумолимая логика» творческого развития самого Блока в том, что

эти крайности внутреннего мира человека с особой остротой художественного

выражения и особой идейно-духовной резкостью сказались в его лирическом

театре, в поисках целостного драматического героя и в трезвой, отчасти даже

подчеркнутой, намеренно резкой стилистике этих драм, в выявлении

невозможности такого героя. «Синтетической», соответствующей догмам

соловьевства личности нет в современности — таков был объективный

художественный вывод Блока-драматурга. О том же говорила лирика

«Нечаянной Радости». Блок-художник, при всей специфике его идейного пути,

как и всякий большой художник, хотел, прежде всего, исследовать современную

жизнь и понять современного человека. Объективная совокупность его

творчества приводила к коллизиям, конфликтам с теми представителями

символистской школы, которые особо рьяно стремились соблюсти соловьевские

«Костры», 1922, кн. 1, с. 156.

догмы. Дело, конечно, не в том, хотел или не хотел Блок пародировать, злостно

осмеять символистов в «Балаганчике», и даже не в том, что «мистики» в

обстановке балаганного представления действительно являются злой

пародией, — но в том, что само изображение расщепленности, разорванности,

«избитости» современной души, ищущей выходов в жизнь, а не в

утешительные схемы, должно было неуклонно, «неумолимо» вызвать

недовольство, гнев, резкие выпады символистов-соловьевцев против Блока.

Именно такую форму — крайней обостренности — принимают отношения

между Блоком, с одной стороны, и Андреем Белым и С. М. Соловьевым, с

другой; при этом подобная конфликтность сменяет восторженную дружбу.

Вообще же символистская школа (по происхождению своему восходящая еще к

концу XIX века) в качестве определенного, сколько-нибудь оформленного

литературного направления организуется, становится общественно значимой

именно в преддверии и во время развертывания первой русской революции. В

эти же годы образуются основные партийные группировки буржуазной

общественности, скажем кадеты, — это естественно, поскольку 1905 год

представляет собой, согласно В. И. Ленину, рубеж двух значительных этапов

русской истории.

Говоря о начале литературной деятельности Блока, современник

вспоминает, что и «декаденты» старшего поколения, и «символисты» младшего

еще в первые годы нового века «… не знали для себя пристанища, не имели где

преклонить голову»80, потому что не было журналов, организующих

литературное направление. Вокруг журнала Мережковских «Новый путь» в

Петербурге и затем вокруг «Весов» в Москве, где руководящей фигурой был