A Girl in Black and White

Но я уже сильно вонзился в нее, вышел, сделал это снова. Трахал ее жестко и быстро, как я всегда мечтал, с наслаждением, скручивающим мой позвоночник. Она была моей, которую я мог трахать, которой мог пользоваться, и хотел, чтобы она знала это. Я трахал ее так же, как она трахала меня месяцами, вкладывая в этот момент весь свой гнев, все свое разочарование. Как бы сильно я не хотел заботиться о том, как она это восприняла бы, я заботился; я ждал, что почувствовал бы запах ее страха, напрягся, ожидая этого, хотя и не был уверен, что смог бы остановиться, как только почувствовал бы. Но этого так и не произошло. Она стала только влажнее, громкие стоны срывались с ее губ, когда ее ногти впились в мои руки.

В тот момент, когда я понял, что этой гребаной девчонке нравился жесткий секс, я взорвался глубоко внутри нее. Потерял видение, чувство времени, направления. Я был так возбужден для этой женщины, так долго, что сильная дрожь пробежала у основания моего позвоночника, распространяясь по всему телу, зажигаясь в крови.

Гребаный ад.

Я медленно опустился, удерживая себя, прежде чем рухнул на нее. Я оперся на предплечья над ней, склонив голову, пытаясь отдышаться. Я почувствовал тревогу в глубине своих глаз, знал, что, когда я поднял бы взгляд, она заметила бы. И поэтому я ждал много минут, пока не взял себя в руки.

Кто знал, сколько времени спустя, когда туман рассеялся перед моими глазами и дыхание выровнялось, она появилась в поле моего зрения. Ее дыхание было мягким и неглубоким, ресницы веером касались щек, выражение лица умиротворенным.

Она, блядь, подо мной.

 

 

Она крепко спала, пока я натягивал штаны, проводил руками по волосам и стоял перед балконом, пытаясь унять бешено бьющееся сердце.

Я знал, что мне не следовало этого делать. Что таков был бы результат: мои руки практически дрожали, когда я схватился за верхнюю часть дверного косяка, ведущего на террасу. Я склонил голову, сосредоточившись на том, чтобы прогнать собственнические чувства по отношению к ней; эгоистичные, сводящие с ума мысли, из-за которых мне хотелось выбить свое имя на ее теле, и мысли, которые лишали меня остатков здравомыслия.

Она не понимала, что это означало, что я потерял бы свою человечность, иначе она не уронила бы свое платье к моим ногам. Я пообещал себе, что не стал бы этого делать, что это не мое, чтобы брать, что это могло подтолкнуть меня к краю пропасти — ощущение, что она моя, только когда наступила бы реальность, и я понял, что это не так. Вовсе нет. Она собиралась выйти замуж за своего гребаного кузнеца, другого выхода просто не было.

В противном случае, как только моя человечность исчезла бы, исчезла бы и моя симпатия, и все защитные чувства, которые я испытывал к ней, кроме гнева, похоти, собственничества. Меня охватило отвращение к тому, что она могла разозлить меня — мне потребовался всего один раз, чтобы наброситься — и снова ее безжизненные глаза смотрели на меня.

Я сжал челюсти, разочарование просочилось под кожу, когда я сильнее вцепился в дверной косяк. Я не был хорошим человеком. Я и так не испытывал сочувствия, и меня не волновала жизнь какой-то простолюдинки, по крайней мере, так я говорил себе. Но когда я увидел ее окровавленное тело, лежащее на песке, ее пустой взгляд, зная, что она больше не произнесла бы ни одного упрямого слова, что-то щелкнуло внутри меня. Это был момент, когда я узнал, что паника существовала: болезненная хватка в груди, скручивание живота, боль, распространяющаяся по моему кровотоку.

Я чуть не убил своего брата. Избил его до полусмерти в безумной ярости, которую я никогда раньше не испытывал. Тогда он понял, что натворил, что отнял у меня, и почти не сопротивлялся. Именно его нежелание остановило меня, не позволило моему клинку вонзиться в его сердце. Когда мой взгляд остановился на девушке на песке, ярость сменилась тем, что они называли паникой, чувством, которое я никогда бы не смог описать до тех пор.

Ее смерть была моей самой большой неудачей, моим самым большим сожалением.

Это заставило меня признаться себе, что я слишком сильно заботился о жизни той девушки. Я не смог спасти ее, и это чувство всегда преследовало меня. Но теперь, когда она жила, моя прошлая вина гарантировала это.

Я знал, что мне с самого начала не следовало приходить сюда, что от нее невозможно было избавиться. То, что она была обузой, которую я не мог себе позволить, сбивало меня с толку.

Но я должен был увидеть ее сам, просто чтобы стереть образ ее безжизненного тела из своей памяти и заменить его чем-то лучшим: ее длинные пшеничные волосы, распущенные по спине, белое платье, напоминающее мне о том, какой невинной она всегда была, когда стояла перед вольером для бабочек. Она словно впервые увидел цвет: ее шелковистые волосы, форму тела, то, как нежно она держала бабочку на кончике пальца.