А. К. Глазунов

По случаю приезда друзей дача Стасова была иллюминирована. В дверях калитки горели свечи и разноцветные фонарики. В саду собралась уже целая толпа. Впереди всех — сам хозяин дома. Он держал за руку маленького худенького мальчика, которого ласково называл Маршачком. Рядом — Репин. Он что-то говорил скульптору Гинцбургу. За ним — многочисленные домочадцы обширного стасовского семейства.

Когда коляска подъехала, все закричали «ура», захлопали в ладоши, а потом преподнесли им большой щит, на котором золотыми красками было написано:

«Здравствуйте, русские богатыри Федор Большой и Орел Константинович!»

Затем длинной шумной процессией со свечами в руках пошли в дом.

Все надеялись, что Шаляпин будет петь, но Федор, помычав и пощупав горло, вдруг заявил, что болен. Завтра — концерт, но, может быть, даже его придется отменить. Доктор прописал ему вот эти леденцы, он их сосет, но что-то не помогает.

Все заглянули в бонбоньерку с леденцами, попробовали их — при этом количество конфет уменьшилось почти наполовину — и разочарованно отошли.

Немного позже Федор Иванович подошел к Стасову.

— Эх, Владимир Васильевич, — вдруг сказал он, и его светлые, почти водянистые глаза с беспредельной нежностью устремились на Владимира Васильевича,— если бы я слышал в жизни столько, сколько вы!

— А на что вам? — удивляется Стасов.

— Да вот, не знаешь, за кого уцепиться, когда делаешь новую роль. Пример: Фарлаф. Вот вы Осипа Афанасьевича Петрова слышали?

— Слышал, и это было очень хорошо, но...

— Что «но»?

— Надо всегда думать, что сделаешь лучше, чем до нас делали.

— Знаете, стыдно, я так вот и думал, да только надо на вас проверить.

— А ну-ка покажите.

— Хочу я так. Не вбегает он на сцену. Можно?

— Ну почему же нельзя.

— Фарлаф лежит во рву, то есть я лежу и убедил себя, что давно лежу и вылезти страшно, ой, как страшно! И когда занавес пошел — на сцене ни-ни, ни души, и вдруг из рва часть трусливой, испуганной морды, еще и еще, и вдруг вся голова, а затем сам целиком, вот вытянулся...

Федор Иванович спрятался за стул и стал постепенно выглядывать из-за него. Когда же он показался весь — Шаляпина в комнате не было, а стоял гигантский верзила, сам себя напугавший.

Глазунов сел за рояль, и «Фарлаф», все еще трусливо оглядываясь на воображаемый «ров», запел:

Я весь дрожу, и, если бы не ров,
Куда я спрятался поспешно, не уцелеть бы мне!

В порыве радостной восторженности Стасов тоже вытянулся перед Шаляпиным во весь богатырский рост и поцеловал его.

— Ну, уж бесконечно умнее, тоньше и вкуснее, чем у Петрова! — Тогда обрадованный певец стал показывать дальше — сцену Фарлафа с Наиной. Мгновенно преображаясь, то худея и как-то сморщиваясь, то снова вырастая в колоссального гиганта, Шаляпин исполнял и партию Наины, и партию Фарлафа. Когда же Наина исчезла, посулив близкую и легкую победу, чувствовалось, что Фарлаф, все еще испуганный, видит «страшную старушку». Вдруг обрадовался: нет! И чтобы убедиться в этом, сперва пощупал ногой место исчезновения Наины, потом с торжеством наступил на него всей тяжестью своей фигуры, и тогда началось его знаменитое:

Близок уж час торжества моего.

— Нет, господа, — заявил Шаляпин, пропев и показав всю сцену. — Нам теперь музыки надо. Петь до смерти хочется.

— А доктор что скажет, — шутливо удивляется Стасов.— Ведь не велел, строго запретил...

— Пускай, пускай, теперь нам музыки надо.— И Шаляпин направился к роялю. Его лицо стало вдохновенным и строгим. Он ждал вступления, и Глазунов начал «Дубинушку».

Эту песню научил Шаляпина петь Горький. Сейчас он тоже здесь. Сидит рядом с Федором и внимательно слушает, вспоминая их совместные дороги странствий. Алексей Максимович еще совсем молодой и мало кому известный писатель. Он немного стесняется этого собрания знаменитостей, и вместе с тем все ему здесь интересно. Поэтому широкоскулое лицо его с крутым изломом бровей приобретает то мечтательное, то хмурое выражение.

— Что же это делает Федор, — говорит Горький удивленно, наклоняясь к Стасову. — Вот играют, играют музыку, у кого ловко выходит, у кого — звонко. А он споет слово, два, фразу — и словно видишь всего человека, а порой и целый мир.

— Вот как у Льва, — отвечает Стасов, нарочно называя Толстого только по имени,— читаешь, словно слов не чувствуешь, тоже две-три фразы привычные, штрих, деталь, и схватил человека всего — с душой, одеждой, обстановкой, и тут же природа.

— Да, Толстой — это гений, — оборачивается от рояля Александр Константинович (он уже несколько минут прислушивался к разговору). — Пожалуй, я люблю его сейчас больше всего.

— А Пушкин? — говорит Алексей Максимович, завороженно глядя на Глазунова.— Вот вы сейчас проаккомпанировали Федору свою «Вакхическую песнь». Это же настоящий Пушкин! Как он вам близок!

— Да, мне действительно хотелось выразить здесь свое преклонение перед Пушкиным.