А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Когда я стал все чаще засматриваться будто бы на холмы, а на самом деле на самого себя, мне пришлось поставить себе условие. Если я начинал засматриваться, то отказывал себе в завтраке, обеде, цигарке или не ходил купаться вечером в нагретой за целый день солнцем реке. И тут же заставлял себя взяться за какую-нибудь ненужную, но освобождающую от видений работу.

Так было и сегодня. Как только и заметил, что вместо погружающихся в сумерки холмов вижу внутри себя обеих девушек на золотистом фоне и от этого девушки становятся еще красивее, я тут же, как ошпаренный, вскочил с порога. Я вспомнил, что должен был отнести кузнецу еще одно полено акации. С сухим поленом под мышкой, как с огромной восковой свечой, я шел тропинкой через пустошь, через огороды, что лежали седым кольцом, замкнутым со всех сторон соломенными крышами. Проходя кукурузой, горохом и белеющими овсами, я обрывал полными горстями овсяные метелки. Горсть овса я бросил в пепельный воздух и тут заметил, что мне навстречу идет дочка солтыса.

— Ах, чтоб тебя, — громко выругался я. Ах, чтоб тебя, в голове у меня все перемешалось. Глядя на холмы, вижу Ясека в свадебном наряде, а за ним вдовушку и молоденькую служанку. Глядя в лес, вижу девушек, заглядывая в себя, вижу девушек. Погружаясь в дремотное сено, руками ощупывая его, ищу девушек. Куда я только ни пойду, всюду — передо мной, за мной, во мне и сквозь меня — бабы, бабы, бабы. И сейчас снова. Только я вышел из дому, идет мне навстречу эта тоненькая дочка солтыса, та, которую я видел во сне, пахнущая сеном, мятыми ягодами, травой и сном. И пахнущая всеми девчатами, которых я, купаясь в реке, дергал за косы, щипал за ягодицы, целовал в губы и в обнаженную золотистую шею, прежде чем решил, что женюсь на одной из этих девушек.

Господи, боже мой, еще никогда я ничего так не хотел — ни кружки воды, ни яблока из мальчишеского сна, ни буланого, о котором мечтал с детства, никогда я так не хотел нырять в реку, чтобы поймать ту сказочную рыбу, что должна нас всех накормить, никогда так не хотел вишневой, расписанной в павлиньи перья брички, — как хотел я эту девушку, что шла мне навстречу. Я хотел ее потому, что она постоянно приходила ко мне во сне, приходила, когда я смотрел на золотые холмы, и вот пришла теперь по той тропинке, по которой я иду к кузнецу и несу последнее, сухое, как порох, полено акации, что должно увенчать мою бричку двумя вырезанными из него райскими птицами.

А я знал, что хочу эту девушку из сна, из молитвы, из придорожной часовенки, из литании; и я перестал обрывать овес, и руки вспотели у меня, вспотели в тех местах, где руки у Христа были пробиты гвоздями, и горло мое будто проткнули ножом или раздробили камнем, и заболел у меня низ живота. И как всегда в такие мгновения, я не видел ни Ясека, ни его вдовушки, ни служанки, не видел, как они скачут на лошадях, едят вишни, бросают друг другу просо, льняное семя и мак.

Вот ведь оказия, еще никогда я не видел ее так отчетливо, как на этой тропинке, идущей через огороды, через кукурузу, горох, овес, мимо катящихся по полю тыкв, мимо табака-самосада. Хотя воздух над моей головой был полон обманчивых искр, я все яснее видел ее, ведь за ней, самое большее в ста метрах, темнел сад ее деда. К тому же между нами, справа от тропинки, был пруд, вернее, место, затопленное водой, что осталась после недавнего паводка. Пруд был неглубокий, его илистое дно чернело, словно было выложено дубовыми дощечками. Солнце склонялось на левую сторону огородов и, почти исчезая в белом и красном клевере, в люцерне и мятлике, отражалось от илистого дна, освещало идущую в мою сторону девушку, похожую на свет тоненькой ивы.

В пруду несколько мальчишек из соседних домов купали лошадей. Двое или трое голышом прыгали с высокого берега в почти черную воду. И те, что купали лошадей, и те, что прыгали с берега, орали во всю глотку. Вода, разбрызганная их телами, похожими на обожженную глину, развороченная до самого дна лошадиными копытами, взлетала над растущими возле пруда кукурузой и горохом и с шипением заливала медленно угасавшее предвечернее небо.

Свет, отраженный от илистого дна, мальчишки, купающие лошадей и прыгающие в воду, их крик, лошадиное ржание, шорохи уходящего дня были мне на руку. Я мог подходить к дочке солтыса незаметно. Мог идти медленно или прибавить шаг. Мог даже, если бы захотел, присесть в кукурузу или в овес, подождать ее, а когда она будет проходить мимо, протянуть руку, схватить за щиколотку и втащить в овес, в кукурузу.