А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И через несколько часов, когда уже никто не танцевал, а все лежали на мостовой, на свалке и молились, и пели псалмы, благодаря небо за то, что нашему старику привиделась земля обетованная, стали стрелять в нас, и был тогда у воды вкус железа и вкус крови. И в воде, в вине, в крови, разлитой по мостовой и по свалке, увидел я своего отца, свою мать, своих сестер и братьев своих, и нашего возлюбленного Исаака увидел я и убежал оттуда. А как убежал я оттуда, то ел хлеб у пекаря и спал в развалившейся печи, и снился мне белый хлеб. А два месяца назад, ночью, с буханкой хлеба под мышкой, украдкой, полями и лесами, пробрался я к нашему местечку. Но в местечке не было никого из наших. Домов тоже не было.

Я сидел на плуге. Моисей возле меня на меже. Темнело. Вокруг не было ни души. Глядя на Моисея, я видел его все время в августовской заре. А за ним я видел еврейский оркестр, видел, как он спускается по лугам и поднимается по пустоши, как во главе оркестра идет праотец Авраам; он несет на спине котомку с кошерной едой и сжимает под мышкой скрипку. А за этим оркестром я видел возлюбленного Исаака с контрабасом на спине. И ангела, пролетающего по всему небу — от реки к лесу, — я тоже видел. А видя летящего ангела, вернее, только почувствовав его в небе, дрожащем от света, от парного молока, от шерсти и крови, услышал я не то еврейскую молитву, не то великопостный псалом, раненный в бок, с переломанными руками и ногами. Но не знал я, что это Моисей, сидя возле меня на меже, играет на кларнете. Я понял, что Моисей играет, только когда он отнял кларнет от губ и сказал:

— Если хочешь, станцуй, Петр. Я прошу тебя, станцуй. Ты тоже должен что-то поиметь от брачного пира в Кане Галилейской.

Я подошел к нему и положил ему руки на плечи. Он уже не играл, а смотрел на меня. Но в его лице, почерневшем, как мореный дуб, я увидел землю обетованную и брачный пир в Кане Галилейской, и то тело, пронзенное насквозь, искалеченное кольями. Взяв Моисея под мышки, я поднял его с межи. Он стоял передо мной в шинели без пуговиц, в солдатских потрескавшихся ботинках, в ермолке. Руки он опустил. В правой руке держал кларнет, мундштук касался вспаханной земли.

— Есть хочешь?

Моисей кивнул. Я принес с воза две краюхи хлеба с салом. Он положил кларнет на межу, разломил хлеб и стал жадно есть. Давился. Я протянул ему кофейник. Он выпил до дна. Струйка кофе с молоком потекла у него по подбородку. Он вытер его рукавом. И снова глотал хлеб. Когда от двух краюх осталось два маленьких кусочка, он остановился. Посмотрел на меня и, переминаясь с ноги на ногу, протянул мне на ладони остатки хлеба.

— А ты?

— Я уже ел, Мойше.

— Когда?

— Сегодня, вчера и позавчера. Каждый день.

— Хлеб каждый день?

— И не только хлеб.

— Так ты, выходит, ел больше и чаще, чем я. Ведь я последний раз ел хлеб в земле обетованной и в Кане Галилейской. Но столько хлеба и такого хорошего хлеба, как я тогда, ты никогда не видел и не увидишь.

— А где ты теперь живешь, Мойше?

— Как где? В лесу.

— Один?

— С кем же мне жить? Нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни нашего любимца Исаака. Вот я и один. Они только иногда приходят ко мне. Часто не могут. Теперь не справляют свадеб. Когда свадьбы станут справлять, я каждый день буду с ними.

— А где ты спишь?

— Под землей. В лесу под землей. Я барсука прогнал из норы, сделал ее пошире и живу там. Сухо там, ведь нора-то была в песчаном холме. И чисто.

— А где еду берешь?

— Как где? Ночью хожу по полям и лесам. А осенью и в поле, и в лесу еды много. И на зиму запасся. У меня много зерна, бобов, брюквы, орехов. Удивляешься, наверное, откуда у меня столько зерна. У сурков забрал. Я высматриваю их норы и ночью раскапываю. В каждой норе несколько гарнцев зерна. Теперь этого зерна у меня больше, чем даже у тебя в амбаре. Трудновато, правда, растирать мне зерно на муку. Но и с этим как-то справляюсь. Нашел два хороших камня, теперь у меня и муки вдоволь. Ночью замешиваю тесто и пеку лепешки. На горячем камне пеку. Вкуснее лепешек я не ел даже у твоей матери.

— Слушай, Мойше, а может, забрать тебя из лесу к нам домой? Пойдешь?

— Не знаю, Петр. Пожалуй, не пойду. Я у тебя тфилим потерял, а в тот дом, где тфилим потеряны, нельзя входить. Ведь из дома этого не будет пути в землю обетованную. Без тфилим нельзя даже молиться о земле обетованной.

— Ну, а зимой придешь ко мне? Будешь жить не у нас. Я подыщу тебе что-нибудь у знакомых.

— Может, приду. Как станет очень холодно, так приду.

— Оружие тебе дать, Мойше? С оружием все-таки спокойнее. Хочешь, дам тебе винтовку. У меня две. Одну могу дать. Никто не знает, что у меня две винтовки. И никто не узнает, что тебе дал одну.

— Петр, лучше бы — тфилим. Если найдешь, принеси мне. Но не в лес. Я не хочу, чтобы ты приходил в лес. Не потому, что я тебе не верю. А вдруг кто-нибудь увидит, что ты идешь в лес, и пойдет за тобой. О, я знаю! Оставь мне тфилим в терновнике. В том кустике на краю поля. Я буду приходить туда иногда. Увижу и возьму.

— Не хочешь винтовки, возьми хотя бы три гранаты. На всякий случай.