А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Но Моисей не приходил. В окрестных деревнях уже часа два, как замолкли собаки, перестали позвякивать о колодец ведра и громыхать телеги. С ив, что росли вдоль рвов с зеленоватой водой, вылетали на мокрые поля совы и падали прямо из-под ярких звезд на полевых мышей.

Прислушиваясь к затихшим деревням, глядя на луга, что ракитовыми кустами сбегали ко мне, я дремал. Я просыпался чуть ли не с криком. Небо надо мной все светлело. Такое же небо, только гораздо глубже, стояло во рву с талой водой. Я достал из кармана часы. Было за полночь. Ждать больше было нельзя. И я, оставив в терновнике буханку хлеба, горшок с курятиной, а также тфилим, еще раз закурил и отправился домой.

Перескакивая через рвы, идя напрямик подсохшим клевером, лугами и полевыми тропинками, я оглядывался и все время останавливался. Я видел все до самого леса. Но по-прежнему, кроме бесшумно приближавшихся ракитовых кустов, никто оттуда не шел. Я прибавил шагу, а про себя решил, что завтра схожу к терновнику.

Когда на следующий день около полудня я пришел в терновник, то уже с середины нашего поля заметил белый платок, в который была завернута буханка хлеба. Я побежал через вязкое поле, проваливаясь по щиколотку в весеннюю землю. Платок, разорванный когтями, лежал на поле. Хлеб наполовину был съеден. Остатки расклеваны. Только теперь я увидел, что на ивах сидят сороки и вороны. Горшок был опрокинут. В пролитом бульоне лежали тфилим. Я поднял их и вытер обрывками платка.

С тфилим в кармане, перебрасывая с руки на руку вынутое из сена красное яблоко, вспоминая следы на снегу, ведущие в лес, я направился к Моисею. Я вошел в лес, где под орешником и соснами лежало еще много снега. Здесь я нашел следы Моисея и собаки. Шаг за шагом, чтобы не потерять следы, так как на полянах солнце уже съело снег, углублялся я все дальше в лес. В сосновом лесу, от которого шел уже смолистый и звериный дух, на песчаном пригорке, этих двойных следов становилось все больше. Но были и другие. Они шли со всех сторон. Почти до самой вершины пригорка.

Подходя туда, я увидел желтый, вывороченный из земли, песок. И на песке — собаку. В глубокой, в рост человека, воронке лежал Моисей. Я узнал Моисея по клочьям солдатской шинели, по солдатским ботинкам со стертыми подковками. Прямо возле его правой руки лежал кусочек недоеденного хлеба. Лицо Моисея было засыпано пшеницей, отнятой у хомяков.

Держа в левой руке красное яблоко, я достал из кармана тфилим. Яблоко было с яблони, что росла у плетня. Я подавал его стоявшему за плетнем Стаху. Он не хотел взять это яблоко. Не мог. Тогда подошел Моисей и взял яблоко с моей ладони. Я сошел в разрытую гранатами землю, держа яблоко в одной руке, а тфилим — в другой. Отодвинул от руки Моисея кусочек недоеденного хлеба. Положил на это место красное яблоко. Тфилим, этот маленький ковчег завета, я спрятал в карман. И, выбравшись из воронки, руками стал засыпать Моисея, и его ладонь с красным яблоком, и цветущую яблоньку, и все сады в округе, стал засыпать песком, который был так похож на воск.

17

Через несколько дней от партизан из лесной деревни мы узнали, что на след Моисея напал полицейский, тот самый, что привозил в сентябре повестку. Правда, сам он не принимал участия в облаве на Моисея, но послал туда жандармов, расквартированных в ближайшем местечке. Когда жандармы подходили к пригорку, залаяла собака. Они были уже около норы, а Моисей, говорят, играл на кларнете. Пытались его выкурить из норы, разожгли возле лаза костер. Моисей продолжал играть. Только когда собака, задыхаясь от дыма, заскулила, он отложил кларнет. Через несколько секунд земля вместе с кустами можжевельника взлетела в воздух. Нескольких жандармов сильно покалечило. Перебинтованные, сидели они в местечковом кабачке, потягивали пиво и, рассказывая об этом, проклинали полицейского, Моисея и собаку.

Было уже почти тепло, и я снова перебрался спать в ригу. Вспомнил про винтовку, гранаты, закопанные в сене, и мне захотелось достать их ночью и, не предупредив ни капитана, ни цугсфюрера, ни даже Павелека, пойти на полицейский пост, забросать его гранатами, стрелять до последнего патрона в зарешеченные, затянутые проволочной сеткой окна.