А мама дома?

До этого Анна летала всего два раза, и возможность смотреть на мир сверху все еще вызывала у нее восторг: игрушечные домики и поля, крохотные, едва ползущие автомобильчики… Какое все-таки облегчение – оказаться вдалеке от всего и знать, что до Берлина еще несколько часов лету. Анна смотрела в окно и думала только о том, что видела. Потом, когда самолет преодолел половину пути над Северным морем, появились облака. Внизу все затянуло серой пеленой, а сверху было лишь пустое яркое небо. Анна откинулась на спинку кресла и стала думать о маме.

Забавно, думала она: маму всегда вспоминаешь в движении. Брови хмурятся, губы шевелятся. Вот мама стискивает в нетерпении руки, вот убирает на место платье, вот яростно пудрит свой крошечный курносый носик. Мама никогда никому не доверяла дел, имевших к ней отношение, – всегда все контролировала. И даже тогда считала, что можно было сделать и лучше.

Однажды во время очередного визита в Англию мама привела Конрада к Анне на обед. Анна приготовила единственное блюдо, которое умела: много риса, в который добавлено все, что попалось под руку. В тот раз среди ингредиентов были мелко порубленные сосиски. И Конрад вежливо заметил, что они очень вкусные.

– Сейчас я положу тебе добавку, – тут же заявила мама, схватила миску с рисом и, к раздражению Анны, стала копаться в нем, выуживая кусочки сосисок.

Как у человека, помешанного на каждодневных мелочах, может вдруг возникнуть желание прервать свою жизнь? Не то чтобы мама никогда об этом не говорила. Но это было много лет назад в Патни, когда они с папой чувствовали себя совершенно надломленными. И даже тогда слова мамы никто не принимал всерьез. Ее возгласы «Как бы я хотела умереть!» и «Почему я еще жива?» звучали так часто, что и Анна, и папа научились не замечать их.

А когда обстоятельства изменились к лучшему, когда бесконечные заботы о деньгах отступили, мамино жизнелюбие тут же к ней вернулось – папе с Анной оставалось лишь удивляться, насколько быстро это произошло. Мама писала длинные восторженные письма из Германии: она везде бывала, все видела. Она так замечательно переводила для американцев из Контрольной комиссии, что ее стали очень быстро повышать по службе: перевели из Франкфурта в Мюнхен, а из Мюнхена – в Нюрнберг. Она ухитрялась прилетать домой на американских военных самолетах и всем привозила подарки: папе – американский виски, Анне – нейлоновые чулки, Максу – настоящие шелковые галстуки. И мама пришла в восторг, когда Контрольная комиссия наконец решила отправить папу в официальную командировку в Германию.

«Гамбург… Будем ли мы пролетать над Гамбургом?»

Она взглянула на плоскую землю, то и дело мелькавшую в разрывах между облаками. «Странно, но где-то там, внизу, должна быть папина могила. Если мама умрет, ее надо похоронить рядом с ним, – решила Анна. – Если она умрет, – с внезапным раздражением подумала она, – тогда я буду ребенком родителей-самоубийц».

Что-то звякнуло: на откидной столик перед Анной поставили чашку, и она увидела рядом стюардессу.

– Я подумала, вы не откажетесь от кофе, – сказала стюардесса.

Анна с благодарностью отпила глоток.

– Я слышала, в вашей семье кто-то заболел, – сказала девушка с американским акцентом. – Очень вам сочувствую. Надеюсь, в Берлине вы обнаружите, что дела обстоят гораздо лучше, чем вы ожидали.

Анна поблагодарила стюардессу и стала смотреть на сияющее небо наверху и тающие облака внизу. «А чего я ожидаю?» – спросила она себя. Конрад всего лишь сказал, что мамино состояние остается без изменений. Но о каком состоянии идет речь? В любом случае так было прошлой ночью. А что сейчас…

«Нет, она не умерла! Случись это, я бы почувствовала…»

Самолет подлетал к Берлину, и Анна старалась представить встречу с Конрадом. Узнать его несложно: он полный и высокий – возвышается над всеми остальными. Если дает о себе знать спина, что случается нередко, Конрад будет опираться на трость. Он улыбнется ей своей странной кривоватой улыбкой и скажет что-нибудь обнадеживающее. И будет невозмутим. Анна всегда представляла себе Конрада невозмутимым. Иначе он бы не смог остаться в гитлеровской Германии и в качестве адвоката-еврея защищать других евреев.

Он оставался невозмутимым даже тогда, когда его отправили в концлагерь. Спокойный, уравновешенный, Конрад пробыл в лагере несколько недель, пока друзья не вызволили его оттуда. Ничего ужасного с ним не случилось. Но он никогда не рассказывал о том, что ему пришлось увидеть. «Вы бы видели, каким я вышел! – это единственное, что можно было от него услышать. Он хлопал себя по щекам и криво ухмылялся: – Изящным, как греческий юноша!»

Конрад наверняка сделал все, чтобы обеспечить маме наилучшее лечение. Он очень практичен. В Англии, рассказывала мама Анне, чтобы обеспечить жену и двух дочерей, Конрад работал на фабрике. Теперь дочери выросли и, судя по всему, уже не нуждались в его заботе: он редко бывал на родине.

«Мы прибываем в аэропорт Темпельхоф», – объявила стюардесса, и тут же вспыхнули таблички: «Пристегните ремни безопасности» и «Потушите сигареты».