А мы с тобой, брат, из пехоты

В госпитале я провалялся три с половиной месяца и был отправлен в 390-й фронтовой запасной полк, в пулеметный батальон. Освоил «максим», откормился и посвежел. Почему? Потому что я был не только в запасном полку, а еще причислен к охотничьему взводу. Я похвалился, что вместе с папой ходил на охоту. Говорят: «О! Хорошо, будешь бить кабанов, чтобы солдатам доставалось больше мяса». Я охотился на кабанов в Беловежской пуще. До сих пор помню, как на меня выскочил секач, который в холке мне был аж до груди и метра полтора длиной, здоровый такой, с клыками. Я в него из автомата — он на меня. Я за сосну, вспомнил, что когда-то она меня спасла. Он меня начал гонять вокруг этой сосны. Опять повезло — рядом оказался солдат, старше меня в два раза, по фамилии Новак, из освобожденной Украины. Он из трехлинейки — тюк и с ходу уложил его. Я остался опять жив-здоров. В общем, я, как говорится, имел лишний кусочек и, когда нас привели на распредпункт, стоял по сравнению с другими весьма бодро. Ко мне подходили «купцы»:

— Пойдем ко мне?

— Куда?

— В саперы.

— Я не сапер.

— Пойдем ко мне?

— Куда?

— В артиллерию.

— Я не знаю артиллерию.

И вот подходит ко мне старший лейтенант, армянин:

— Слушай, ты кто такой? Пойдешь ко мне? Я командир стрелковой роты.

— И я тоже пехотинец, пойду.

Звали его Сережа Арбаньян. Так я оказался опять в пехоте, в роте 117-го полка 23-й стрелковой дивизии 61-й армии, которой командовал герой боев под Москвой Белов Павел Алексеевич. Я с этими войсками освобождал Варшаву, шел к Берлину… Подошли к Одеру. Остановились. Тут прибежал связной от командира батальона к командиру нашей роты, к Сереже. Он побежал. Возвращается — и ко мне: «Бегом к комбату». Я побежал по траншее, прибежал к комбату.

— У тебя сколько классов образования?

— Девять классов.

— У-у-у. — У всех-то было 5–7 классов, так что я числился академиком.

— Комсомолец?

— Да.

— У тебя что в роте осталось?

— Вещмешок.

— Бегом туда и обратно сюда. Поедешь на армейские курсы младших лейтенантов. Курсы находятся в 30 километрах в Кирице, где штаб армии.

— Я не хочу быть офицером! Скоро война закончится, я хочу быть юристом, как мой отец!

— Тебе что сказали? Через четыре месяца чтобы приехал ко мне в батальон младшим лейтенантом. Понял? А то свяжем и отвезем туда.

— Есть!

Пришел, говорю:

— Товарищ старший лейтенант, вы что же меня предали?! Мы с вами так хорошо воевали!

Он мне говорит:

— Слушай, Леша, Одер — четыре рукава. Будем форсировать — поплывут наши кости в Северное море. У меня только за триппер три справки, а ты молодой, давай, собирайся…

— Не хочу я! Хочу честно дослужить, а потом уволюсь — и в институт…

— Тебе сказали: бери свой вещмешок, бегом туда, поедешь в Кирицу.

— Есть.

Я не знаю, что с ним дальше случилось, искал его, искал, так и не нашел. Живой он — не живой.

На курсах я, ефрейтор, командовал старшинами, старшими сержантами, сержантами, хотя был самый молодой, но почему-то меня назначили — начал рядовым, через неделю стал командиром отделения, через неделю — помкомвзвода. Взводного я так и не видел, может, ходил по немецким бабам. Провожу занятия, все нормально. Рядом польский госпиталь, везут раненых поляков:

— Откуда, панове?

— Пытались Одер форсировать.

— Пустил немец?

— Нет, не пустил.

Сутки идут, вторые, я со взводом занятия провожу по тактике, по строевой. Опять везут:

— Ей, паны, чего?

— Опять пытались форсировать.

— Пустил немец?

— Нет, не пустил.

Ну, потом наши как врезали, так немец и драпанул. Нас бросили туда, но Одер я форсировал уже по наведенному понтонному мосту.

В Эберсвальде, что в 30–35 километрах от Берлина, немец стрельнул в меня из фаустпатрона, как в танк, но не попал. Увидев, что в меня летит набалдашник с длинной трубкой, я успел шмыгнуть в калитку — ноги у меня были очень сильные, крепкие, какие положено было иметь пехотинцу. Взрыв. Я выскакиваю, «тю-тю-тю» из автомата, но никого уже нет.

— Какое было отношение к немцам?

— Если враг не сдается, его уничтожают, но ненависти у меня не было. Поляки к нам плохо относились. Офицер к паненке пошел — пропал, убили. Немцы в городе Кирицы сначала настороженно к нам относились, а потом осмелели. Вечером старшина водил нас на вечернюю прогулку с песнями по городу. Потом командовал: «Рота, стой! Налево. Кто пойдет по бабам?» Уже было известно куда идти и что с собой брать. Все на добровольной основе. «Злые» выходили из строя. Я никогда этой возможностью не пользовался, потому что был воспитан в очень высокой морали своими родителями. Старшина: «Рота, направо! Остальные чтобы в шесть часов были на зарядке! Рота, с песней шагом марш!» Рота шла, пела песни, и потом отбой в казарме. А к утру на физзарядку эти живые и здоровые.

— Что брали из трофейного оружия?

— У меня был «люггер», бельгийский «браунинг» и немецкий кинжал. На Одере мы воевали недолго, и нас решили вернуть в Кирицы. За полтора суток прошли сто десять километров с одним только привалом. Я помню, один сержант ко мне подошел:

— Леша, разреши отстать?

— В чем дело, Колька?

— Рана открылась.