А напоследок я скажу…

Какая сладостная власть
двух женских рук, и глаз, и кожи.
Мы этой сладостию всласть
давно отравлены. И всё же –

какая сладостная власть

за ней, когда она выходит
и движется, вступая в вальс,
и нежно голову отводит.

И нету на неё суда!

В ней всё так тоненько, и ломко,
и ненадёжно. Но всегда
казнит меня головоломка:

при чём здесь я? А я при чём?

Ведь было и моим уделом
не любоваться тем плечом,
а поводить на свете белом.

И я сама ступала вскользь,

сама, сама, и в той же мере
глаза мои смотрели вкось
и дерзость нравиться имели.

Так неужели дело в том,

другом волненье и отваге,
и в отдалении глухом,
и в приближении к бумаге,

где все художники равны

и одинаково приметны,
и женщине предпочтены
все посторонние предметы.

Да, где-то в памяти, в глуши

другое бодрствует начало.
Но эта сторона души
мужчин от женщин отличала.

О, им дано не рисковать,

а только поступать лукаво.
О, им дано не рисовать,
а только обводить лекало.

А разговоры их! А страсть

к нарядам! И привычка к смеху
И всё-таки – какая власть
за нею, выходящей к свету!

Какой продуманный чертёж

лица и рук! Какая точность!
Она приходит – и в чертог
каморка расцветает тотчас.

Как нам глаза ее видны,

как всё в них тёмно и неверно!
И всё же – нет за ней вины,
и будь она благословенна.

1960–1961

Зима

О жест зимы ко мне,
холодный и прилежный.
Да, что-то есть в зиме
от медицины нежной.

Иначе как же вдруг

из темноты и муки
доверчивый недуг
к ней обращает руки?

О милая, колдуй,

заденет лоб мой снова
целебный поцелуй
колечка ледяного.

И всё сильней соблазн

встречать обман доверьем,
смотреть в глаза собак
и приникать к деревьям.

Прощать, как бы играть,

с разбега, с поворота,
и, завершив прощать,
простить еще кого-то.

Сравняться с зимним днем,

с его пустым овалом,
и быть всегда при нём
его оттенком малым.

Свести себя на нет,

чтоб вызвать за стеною
не тень мою, а свет,
не заслоненный мною.

1961

Маленькие самолеты